Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

— Адела! — поторопила ее Паулина. — Ты можешь просто сказать, чего ты хочешь?

Адела была не слишком искушена в казуистике Гоморры. Она верила — с трудом, но верила, — что говорит правду, когда сказала:

— Я ничего не хочу, но думаю, что мистер Стенхоуп мог бы позволить нам участвовать в его лондонской постановке.

— Нам? — спросила Паулина.

— Ну, мне, — без колебаний ответила Адела. — Он же нам кое-чем обязан, так? Вот если бы, — заторопилась она, — удалось снять небольшой театрик… я думаю, что могла бы собрать денег…

— Наверное, — кивнула Паулина, — для пьесы Стенхоупа могла бы.

— Ну, в общем, я думаю, ты могла бы замолвить словечко — или, по крайней мере, поддержать меня, — продолжала Адела. — Ты ведь понимаешь, что в этом нет ничего личного? — Она выжидательно умолкла, и Паулина вновь дала возникнуть живой тишине.

Ничего личного в желании сделать карьеру? Ничего неестественного — это понятно; возможно, ничего неуместного, но вот «ничего личного»? Ничего общего — это вернее. Никаких гармоничных пауз, никаких деревьев, никаких ритмичных поэтических волн, никакого самопожертвования…

— Адела, скажи, что это нужно именно тебе, что это ради себя, и я постараюсь поговорить с ним, — сказала Паулина.

Адела с трудом сдержала удар.

— Нет, не так. Просто мы будем ему так же полезны, как и он нам.

— Предлагаешь взаимовыгодную сделку? — поинтересовалась Паулина. — Смотри, тебя уже ждут. Я поговорю… завтра.

Когда Адела, ковырявшая землю носком туфли, подняла глаза, Паулины уже не было рядом, и куда она делась — непонятно. «Это все жара», — решила Адела. То-то ей трудно было следить за зрителями со сцены… Они появлялись и исчезали, как будто раскрывались разные пространства. Она кого-то видела в глубине, затем пространство закрывалось и открывалось снова, но там оказывался кто-то другой. Она чувствовала раздражение. К счастью, оставалось всего одно действие, и на сцене сохранялся порядок, во всяком случае, актеры находились там, где им положено. Она поспешила на место и поняла, что рада там находиться. Рядом слонялся Герцог. Он пристально посмотрел на нее и глубокомысленно изрек:

— Неважно выглядишь…

— Это от жары, — машинально ответила Адела.

— Не такая уж и жара, — ответил Хью. — По-моему, прекрасный день. Возможно, где-то погромыхивает.

Адела едва не скрипнула зубами. Вот еще этой невозмутимости Хью ей не хватало! В нем было что-то от миссис Парри.

— Немножко чуткости тебе не помешало бы.

— Я всегда чуток к тебе, дорогая, — проникновенно сказал Хью. — Ты устала.

— Слушай, Хью, в Судный день ты мне тоже скажешь, что я устала? — воскликнула Адела. — Говорю тебе, это жара!

— Ну, хорошо, — сдался Хью, — ты устала из-за жары.

— Вовсе я не устала! — в ярости взорвалась Адела. — Мне жарко, меня тошнит от этой пьесы и у меня болит голова. Это так раздражает, когда тебя постоянно не понимают. В конце концов, пьеса во многом все-таки зависит от меня и всего того, что мне приходится делать, и когда я прошу о небольшом участии…

Хью взял ее за руку.

— Помолчи, — сказал он.

— Хью… — она в изумлении уставилась на него, но он не дал ей продолжить.

— Помолчи, — повторил он. — Ты лезешь из кожи вон, девочка моя, ты и твое участие. Мы поговорим, когда все закончится. Ты — лучшая актриса в пьесе, и совершенно сногсшибательна в этом платье, и можно много чего еще сказать, я потом это скажу обязательно. Но сейчас пора начинать, так что иди и делай то, что должна.

У Аделы осталось ощущение, что ее просто вытолкали вон. В их отношениях и раньше хватало пикировки и скрытой борьбы за лидерство, но сейчас в голосе Хью ей послышалось что-то новое. Эти властные интонации!.. Адела разозлилась еще больше, забыв и жару, и Паулину, и Стенхоупа. Нет, с этим надо разобраться, и лучше — в самое ближайшее время! Она никому не позволит командовать ею. В первый момент она просто растерялась, но потом в голове у нее словно что-то щелкнуло. «Я должна с ним справиться, — подумала она, — и я могу с ним справиться». Если она собирается замуж за Хью — а она думала, что собирается, — придется либо сдаться, либо сделать вид, что сдалась. Ладно. Она уступит, а там — поглядим! Адела и мысли не допускала, что на свете может быть такая сила, которой ей, Ад еле Хант, возможно, придется подчиниться. Даже миссис Парри не удавалось навязывать ей свое мнение. Адела всегда отличалась неуступчивым характером, она точно знала, что она права, а мир — нет. И она собиралась справиться с миром… со Стенхоупом, с миссис Парри, а уж с Хью и подавно. Они ждут от нее, что она либо заартачится, либо подчинится, либо начнет искать компромисс, а вот и нет! Они просто не поймут, как и что она будет делать. Ишь ты! «Скажи, что это ради тебя… Да не ради меня, а для блага других! Ну, и для моего тоже». Разве она виновата, что они сами не понимают собственного блага? Она же Принцесса, ну вот она с ними и справится: и с Сыном Дровосека, и с этим Хором… ладно, пусть он будет Хором Листьев, если им так хочется. А ее дело — проследить, чтобы эти самые листья правильно падали. Хитрость лучше истины, ибо хитрость и есть единственная истина. Вот… последнее действие… надо играть… От жары трескается земля, голова, сам воздух. Ладно. Вперед, на сцену! А завтра Паулина поговорит со Стенхоупом, никуда она не денется!

Паулина смотрела, как Принцесса идет по сцене. Теперь ход спектакля уже не зависел от нее. В какой-то момент ей было очень важно ощутить свое родство с сюжетом, полную включенность в него, но сейчас можно смотреть со стороны. Это ощущение вернется, когда в нем возникнет нужда. Теперь так будет всегда. Она испытала родство со своим дальним предком, потом с тем прохожим, что спрашивал у нее дорогу на Лондон, с бабушкой — все они жили в тишине, сгорающей на огне любви. Сама тишина была огнем. Тишина вырвалась из огня в танце, пламя метнулось вверх, и листья занялись пламенем. Теперь все актеры стремились к концу пьесы, а конец стремился к земле, а земля стремилась к нему навстречу. Слова стали жизнью тишины, и хотя они звучали в ней, они нарушали ее не больше, чем бесконечные частицы творения нарушают вечное созерцание Господа. Тишина царила в мире, она все подчинила своей воле: пламя и листья, живых и мертвых, актеров и зрителей. На сцене заканчивался последний танцевальный этюд: вот актеры разошлись, сошлись снова — на скольких же репетициях они это делали — и опять сошлись! «Ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди…»[40] Отзвучали слова Герцога, и огромная сцена опустела. Внезапно опять взревела труба, а затем зазвучал одинокий голос.