История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим - Уильям Теккерей

- Жаль, что я не мог доказать этого на деле, мистер Стиль, - сказал Эсмонд, думая о своем покойном благодетеле, и слезы выступили у него на глазах.

За исключением единственного жестокого письма, о котором говорилось выше, мистер Эсмонд не получал никаких известий от своей госпожи; видимо, она была тверда в своем решении навсегда порвать с ним. Однако он все же знал о ней многое со слов мистера Стиля, который усердно поставлял ему новости, слышанные при дворе, где наш славный капитан удостоился попасть в число приближенных принца Георга. В дни, свободные от дежурств, капитан Дик частенько навещал своих друзей в неволе; природная доброта и дружеское сочувствие к несчастью ближнего побуждали его являться в тюрьму, а приятное общество и хорошее вино - засиживаться там.

- А ведь верно, - сказал Уэстбери, - тогда у Локита первым-то полез в ссору маленький книжник, теперь я вспоминаю. Этого Мохэна я сам всегда терпеть не мог. Изза чего все-таки у них все это вышло с беднягой Фрэнком? Готов поклясться, что тут замешана женщина.

- Они поссорились из-за карт, даю вам слово, из-за карт, - отвечал Гарри. - Мой бедный господин проиграл большую сумму милорду Мохэну, когда тот гостил в Каслвуде. Было сказано много лишнего, и хотя добрей и сговорчивее лорда Каслвуда не бывало в мире человека, он вышел из себя, и дело кончилось вызовом, из-за которого все мы попали сюда, - уверял мистер Эсмонд, твердо решивший ни за что не сознаваться, что поводом к дуэли послужили не одни лишь карты.

- Не люблю дурно отзываться о дворянине, - сказал Уэстбери. - Но будь лорд Мохэн простого звания, я бы сказал, что по нем давно веревка плачет. Он играл в кости и путался с женщинами в годы, когда других мальчишек еще секут; в школе мог утереть нос любому прожженному повесе еще до того, как вырос в свою полную мерку; и раньше научился владеть рапирой и шпагой черту на радость! - чем познакомился с бритвой. Это он задержал разговорами бедного Билля Маунтфорда в тот вечер, когда скотина Дик Хилл проткнул его шпагой. Он плохо кончит, этот молодой лорд, попомните мое слово; впрочем, даже самый плохой конец будет еще слишком хорош для него, - заключил честный мистер Уэстбери, чье пророчество сбылось двенадцать лет спустя, в тот роковой день, когда Мохэн пал, увлекая за собой одного из храбрейших и благороднейших джентльменов Англии.

Итак, через мистера Стиля, передававшего как людские толки, так и собственные наблюдения, Эсмонд узнавал о жизни своей несчастной госпожи. Сердце Стиля было из легко воспламеняющегося состава, и он в самых восторженных выражениях отзывался и о вдове ("этой прекраснейшей из женщин") и о ее дочери, которая в глазах капитана была еще большим совершенством. Хотя бледноликая вдова, которую капитан Ричард в пылу поэтического восторга сравнивал с плачущей Ниобеей, с Сигизмундой, с Бельвидерой в слезах, являла собой самое прелестное и трогательное зрелище, когда-либо пленявшее его взоры или сердце, все же зрелое совершенство ее красоты тускнело перед теми провозвестниками несравненной прелести, которые бравый капитан усматривал в ее дочери. То была поистине matre pulcra filla pulcrior {Дочь, красою мать превзошедшая (лат.).}, В часы дежурства в передней принца Стиль сочинял сонеты в честь матери и дочери. Он мог целыми часами рассказывать о них Гарри Эсмонду; и надо сказать, что едва ли можно было найти тему для беседы, способную более заинтересовать злополучного молодого человека, сердце которого по-прежнему принадлежало этим дамам и который готов был проникнуться благодарностью ко всякому, кто их любил, или хвалил, или желал им добра.

Нельзя сказать, чтобы подобная верность была вознаграждена ответной ласковостью или хоть сколько-нибудь смягчила сердце госпожи, столь непреклонной теперь, после десяти лет любви и нежной заботы. Бедный молодой человек, не получив на свое письмо иного ответа, кроме как от Тома Тэшера, и будучи слишком горд, чтобы писать еще, решился приоткрыть свое сердце Стилю, незаменимому слушателю для всякого несчастливца, нуждавшегося в поддержке и дружеском сочувствии, и описал ему (в словах истинно трогательных, ибо они шли imo pectore {Из глубины груди (лат.).} и заставил честного Дика проливать обильные слезы) всю свою юность, свое постоянство, свою беззаветную преданность приютившему его дому, свою любовь к этим людям, как он лелеял ее и какою лаской за нее платили чуть ли не вчера еще, и, наконец (насколько это было возможно), причины и обстоятельства, вызвавшие несчастную ссору, которая сделала из Эсмонда преступника, отбывающего наказание, и оставила вдовой и сиротами тех, кто был ему дороже всех на свете. В выражениях, способных тронуть человека, гораздо более жестокосердного, нежели тот, кого юный Эсмонд избрал своим поверенным, - ибо сердце самого рассказчика поистине обливалось кровью, когда он их произносил, - говорил он о том, что произошло в единственную нерадостную встречу, которой удостоила его госпожа; как покинула его в гневе и едва ли не с проклятиями на устах та, чьи мысли и слова прежде были всегда проникнуты кротостью и доброжелательством; как она обвинила его в несчастье, предотвратить которое он готов был ценою собственной жизни (и точно: рассказы лорда Мохэна, лорда Уорика и всех прочих участников дуэли, да и людская молва - по словам Стиля - были тому порукой); он со слезами умолял мистера Стиля поведать леди Каслвуд о горе ее злополучного родственника и попытаться смягчить ее суровый гнев. Обезумев от мысли о причиненной ему несправедливости, еще более невыносимой рядом с тысячью светлых воспоминаний былой любви и доверия, несчастный провел много томительных дней и бессонных ночей, в бессильном отчаянии кляня свою жестокую судьбу. Так нежна была рука, нанесшая ему удар, так добра и чутка душа, заставившая его страдать. "Уж лучше бы мне признать себя виновным в убийстве, - говорил он, - и заслужить участь простого разбойника, нежели сносить медленную пытку, которой подвергла меня моя госпожа".

Хотя повесть Эсмонда и его страстные жалобы и упреки заставили рыдать внимавшего им Дика, та, чье сердце они предназначены были тронуть, осталась к ним безучастной. Эсмондов посол воротился к своему бедному молодому другу смущенный и опечаленный и, войдя в комнату, сделал головою движение, ясно говорившее, что надежды нет; и, верно, самый жалкий преступник в Ньюгетской тюрьме, приговоренный к смерти и с трепетом ожидающий помилования, не испытал мук более тяжких, нежели мистер Эсмонд, осужденный безвинно.

Как то было условлено менаду узником и его ходатаем, мистер Стиль направился в дом старой виконтессы, в Челси, где, по слухам, находилась вдова и сироты, явился, к миледи Каслвуд и выступил в защиту ее злополучного родича.

- И мне кажется, я был достаточно красноречив, мой мальчик, - сказал мистер Стиль, - ибо кто же не обретет в себе красноречия, защищая столь правое дело перед лицом столь прекрасного судьи. Я не застал прелестной Беатрисы (без сомнения, ее прославленная флорентийская тезка не была и вполовину так хороша), в комнате находился только молодой виконт и с ним лорд Черчилль, старший сын лорда Мальборо. Однако эти молодые джентльмены вскоре отправились в сад, и через окно мне было видно, как они наскакивали друг на друга с длинными палками в руках, изображая рыцарский турнир (юность нечувствительна к горю, и я помню, как сам я бил в барабан у гроба моего отца). Миледи виконтесса взглянула в окно на игравших мальчиков и сказала: "Вот видите, сэр, детей учат играть орудием смерти и из убийства делать забаву!" И, произнося эти слова, она была столь прелестна и показалась мне таким грустным и прекрасным воплощением доктрины, коей скромным проповедником я являюсь, что, не посвяти я своего "Христианского героя" (кстати, я вижу, Гарри, что ты не разрезал его листы. Уверяю тебя, это высоконравственное поучение, хоть, может быть, проповедник не всегда может подкрепить его собственным примером), - так вот я хочу сказать, не посвяти я эту книжицу лорду Катсу, я просил бы о разрешении поместить имя ее милости на заглавном листе. Признаюсь тебе, Гарри, я никогда не видел глаз подобной синевы. Цвет ее лица напоминает лепестки розы, у нее удивительно изящный изгиб запястья, а руки в ямочках, и я готов поклясться...

- Вы пришли, чтобы рассказывать мне о ямочках на руках миледи? - с горечью перебил его Эсмонд.

- Горе красивой женщины в моих глазах всегда удваивает ее прелесть, сказал бедный капитан, по правде сказать, частенько бывавший в таком состоянии, когда в, глазах начинает двоиться; но все же тут ему поневоле пришлось вернуться к прерванной нити своего повествования. - Я приступил к делу, - сказал мистер Стиль, - и рассказал твоей госпоже то, о чем известно всему свету и что признается даже противной стороной: что ты пытался встать между обоими лордами и принять на себя ссору, затеянную твоим покровителем. Я пересказал ей всеобщие похвалы твоему рыцарскому духу, и особо мнение лорда Мохэна по этому поводу. Мне казалось, что вдова слушает с интересом, и ее глаза - никогда не видал такой синевы, Гарри! - раз или два устремлялись прямо на меня. Но, дав поговорить некоторое время об этом предмете, она вдруг прервала меня горестным воплем. "Великий боже! - воскликнула она. Как бы я хотела, сэр, никогда не слышать этих слов "рыцарский дух", произнесенных вами, никогда не знать, что они означают. Если б мир не знал этих слов, быть может, милорд и сейчас был бы с нами, мой дом не покинуло бы счастье, у моего сына был бы отец. То, что вы, мужчины, зовете "рыцарским духом", вошло в мой дом и увлекло моего супруга навстречу беспощадной шпаге убийцы. Нехорошо, сэр, говорить такие слова христианке, обездоленной матери двух сирот, чья жизнь текла мирно в счастливо, покуда не вмешался в нее свет - безнравственный, безбожный свет, где принято проливать кровь невинного, а виновного отпускать на все четыре стороны".