Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

В 1869 г. Варвара Алексеевна Оленина, вспоминая декабристов, писала П. И. Бартеневу: «Никогда не могла ни понять, ни представить себе, почему должен был быть таким ревностным патриотом русским господин Пестель»[401]. Противоречие между немецким происхождением и русским патриотизмом ощущалось, видимо, и самим Пестелем. Характерно, что свой отказ войти в состав замышляемого им временного правительства он мотивировал тем, что у него нерусская фамилия. Декабрист А. В. Поджио привел на следствии слова самого Пестеля: «Я не хочу быть уличен в личных выгодах, к тому же у меня фамилия нерусская; все это неладно»[402].

Патриотизм и русофильство Пестеля в действительности не только не противоречили его немецкому происхождению, но и во многом были им обусловлены. Ф. Ф. Вигель, размышляя в мемуарах о происхождении национально-патриотических идей в России, связал их с глубокой европеизацией русского общества. Чем глубже и органичнее эта европеизация, тем отчетливее проявляются патриотические и национальные чувства. «Дикие народы, – пишет мемуарист, – соединяются на защиту существования и собственности и похищения их у соседей; у них общее горе, общие радости, вот весь их патриотизм. Но и сии узы еще довольно крепки. Когда же просвещение, коснувшееся народа нового, станет в нем распространяться, то малое число им образованных начинает презирать толпу сограждан и почитать земляками опередивших их в знании, и тогда любовь к родине делается принадлежностью одних низших классов. Кажется Невтон <…> сказал, что поверхностная философия истребляет религию, а глубокая утверждает в ней людей. Так точно начало просвещения бывает вредно для патриотизма; надобно ему всюду разлиться, чтобы сказанное чувство обратилось в благородное достояние всей нации. Сын крестьянский, которого взяли на барский двор, особливо когда он побывает в народном училище, смотрит с отвращением на родимую избу и на братьев неучей: но не гадко ли на него самого смотреть благомыслящим людям? Но если с высоким чувством достигнет он высшего просвещения, то с покорностью поклонится матери и с нежностью обнимет ее»[403].

Как видно из приведенного отрывка, Вигель выделяет три этапа в развитии нации. 1) Первоначальный дикий патриотизм, не знающий культуры другого народа. 2) Начало просвещения, сопровождающееся поверхностным усвоением культуры более развитой нации, следствием чего является презрительное отношение к родным обычаям. 3) Широкое распространение просвещения, способствующее появлению более глубокого патриотизма. Первый этап характерен для допетровской Руси. Второму этапу соответствует период русской истории от Петра I до Александра I. При этом, как считает Вигель, на протяжении этого периода для русских Европой оказывается какая-нибудь одна из европейских стран: «Чтобы угодить Петру, надобно было сделаться Голландцем; Германия владычествовала над нами при Анне Иоанновне и Бироне; при Елизавете Петровне появился Лашетарди и начались соблазны Франции; они умножились страстью Екатерины Второй к французской литературе и дружбою ее с философами восемнадцатого века. Павел I сделал нас Прусаками, а в первые годы Александрова царствования Англия сделалась нашею патроншей»[404].

На ранних этапах европейского влияния значительную роль в русской культуре играют иностранцы. Именно в это период (при Петре I) в России появляются предки Пестеля из Саксонии. В то время русское дворянство, еще тесно связанное с национальной традицией, всячески ее поносило и стремилось избавиться от нее, чтобы слиться с европейскими культурными традициями. Немцы же, попавшие в Россию, оказывались в противоположном положении. Те из них, кто стремился обрести здесь вторую родину, проявляли повышенный интерес к национально-русским обычаям и нередко упрекали друг друга в их недостаточном знании[405]. Так, например, Миних, политический противник Бирона, не без презрения писал, что Бирон «не стыдился публично говорить при жизни Анны, что не хочет учиться читать и писать по-русски»[406]. Жена английского посланника при дворе Анны Иоанновны леди Рондо, относящаяся к семье Биронов с очевидной симпатией, писала о жене Бирона, дочери курлядского дворянина: «По-видимому, она довольна, когда я стараюсь говорить с ней по-русски, и так милостива, что учит меня, когда я выражаюсь худо или затрудняюсь в разговоре»[407]. Что касается самого Бирона, то леди Рондо приводит факт, свидетельствующий о том, что всесильный временщик не позволял себе пренебрежительного отношения к русским обычаям. Когда хоронили жену его брата Густава Бирона, младшую дочь А. Д. Меньшикова Александру Александровну, то муж хотел отказаться от обычая поцеловать покойную. Бирон заставил его сделать это, так как «полагал, что он должен подчиниться русскому обычаю из боязни, чтобы его отказа не приняли за презрение, так как он иностранец»[408].

Екатерина II в своих записках, дискредитируя Петра III, писала, что «все русские обычаи и местные нравы были не только неприятны великому князю, но он их просто ненавидел»[409]. Этому она противопоставляла свое желание «быть русской». Она тщательно исполняла все русские церковные обряды, а в первую очередь по приезде в Россию с большим трудолюбием изучала русский язык. «Желая поскорее выучиться русскому языку, – писала императрица, – я вставала по ночам, и в то время, как все кругом спали, я сидела на постеле, вытверживая наизусть тетрадь, которую давал мне Ададуров»[410].

Вигель отмечал, что при Екатерине II «все немцы, служившие в нашей армии, делались наконец русскими»[411]. В мемуарах он дает портрет типичного екатерининского немца – шефа Киевского полка графа Ферзена: «Немец, каких давай Бог более русских <…>. Воин Екатерины, он, подобно ей, всеми силами пламенной души своей прилепился к нашему отечеству и служил ему не как наемник, а как преданнейший сын. Германия сделалась ему вовсе чуждою; несправедливость ее сынов против народа, его благородным сердцем избранного, против земли, подательницы побед и славы, его жестоко оскорбляла. Когда соотечественники его сделались образцом для нашего войска, он не скрывал намерения оставить службу, прибавляя, что если возгорится у нас война с Пруссией либо с Австрией, то он опять готов вступить в нее хотя бы простым рядовым»[412]. О своем сыне, который воспитывался в Лифляндии, Ферзен говорил: «Каково мне смотреть на него? И глуп, и ни слова не знает по-русски»[413].