Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

взгляд. Я не вышел. Я не вышел бы, даже если б он приказал по-военному. В тот миг я действительно почувствовал себя свободным от его власти. Видимо, он тоже понял это, потому что незаметно вздохнул и посмотрел в окно, где уже рассвело, но начался докучливый осенний дождь, с тополей слетали почерневшие последние листья.

Установилась неловкая тишина. Иван Свиридович терпеливо ждал, скрывая улыбку.

Залонский выбил пальцами по столу какой-то траурный мотив — вроде того, что играет военный оркестр на похоронах.

Иван Свиридович спросил все с той же усмешкой:

— Кого вы думаете вызвать, чтоб меня арестовать?

Залонский вздрогнул и как-то сразу переменился — вместо элегантного, самоуверенного офицера сидел простой человек, взволнованный, растерянный, опечаленный. И голос у него стал другой — мягкий, душевный, когда он заговорил:

— На комплимент я вам отвечаю комплиментом, Голодушка. Вы тоже умный человек, немало пожили… Так ответьте мне… Может Россия нормально жить, воевать, победить при таком положении? — Он показал пальцем на себя, а потом на Ивана Свиридовича.

— Нет, не может, — сразу ответил Голодушка. — Потому что Россия не хочет воевать. Россия рабочих, солдат хочет мира, земли, хлеба. А что ей дали Керенский, кадеты, генералы и разные соглашатели?

— Мир надо завоевать. Это единственный способ выйти из войны. В любом другом случае мы продадим Россию немцам, предадим союзников. А нет большего позора, чем измена друзьям.

— Господин подполковник! Россию хотели и хотят продать — это верно. Только героизм революционных матросов в битве у Моонзундских островов спас Петроград, который кадеты и генералы хотели сдать немцам, чтоб задушить революцию.

— Это выдумки.

— Не прикидывайтесь, подполковник. Вы отлично знаете, что это правда. И я хотел бы спросить у вас: почему во время операции под Моонзундом бездействовал английский флот? Где же пресловутая верность союзническому долгу? И вы еще говорите о предательстве. А наживаться на крови народной — это не предательство? Нет, господин Залонский, я, солдат, не хочу умирать ни за интересы русского капитала, ни за интересы английского. Я пойду на смерть только за свою Родину, за свой народ, за революцию!

Иван Свиридович сказал это решительно, горячо и стремительно поднялся с места, взволнованный, покрасневший, поправил пояс с маузером.

Залонский тоже встал, но вяло, как бы нехотя, лицо его казалось похудевшим, усталым, будто он не спал всю ночь. Сказал, почудилось мне, чуть насмешливо:

— Я уважаю ваше мужество и преданность идее. Что еще требуется от меня господину комиссару?

— Немного. Вы не отдадите ни одной команды ни одному подразделению полка без согласования с комитетом и со мной.

— Я повторяю: только приказы командующего округом…

— Господин подполковник, я не намерен вас агитировать. Но должен предупредить от имени Совета, его Военно-революционного комитета: любое выступление против рабочих, революционных солдат и матросов может дурно для вас кончиться.

— Меня не пугали немецкие атаки, ефрейтор Голодушка.

— Я не пугаю. Народ добр. И не желает крови. Но в классовой борьбе жалость неуместна.

— Это формула вашего Ленина?

— Это формула революции.

— Что ж, превосходная формула, — снова криво улыбнулся Залонский, передернув плечами — в комнате было холодновато — и запахивая атласный воротник куртки.

Голодушка в этот момент козырнул на прощание, но что-то остановило его, он пытливо посмотрел на офицера и просто, почти дружески сказал:

— Всеволод Александрович, вы на раздорожье. Вы действительно не знаете, куда идти, с кем… Я дам вам совет. Заболейте на несколько дней. Осень, дожди. Насморк, горло… Посидите у камина. Подумайте. У вас, кажется, семья в Петрограде? Обещаю, что в полку будет полный революционный порядок.

— Я останусь на своем посту! — не только холодно, но, пожалуй, даже враждебно ответил Залонский. — И в ваших советах не нуждаюсь.

Иван Свиридович снова козырнул:

— Как угодно. Прошу прощения, что побеспокоил. Но имейте в виду: командовать полком мы теперь будем вместе.

Еще в августе, когда мы встретились, я поверил: появится в полку Иван Свиридович — и переменится моя жизнь. Не буду я больше денщиком, лакеем. Сыт по горло. Иван Свиридович даст мне более почетное дело. Потому показалось, что горячая вода, которую я принес в то утро из кухни, — последняя моя услуга Залонскому.

Я выскочил следом за Иваном Свиридовичем, догнал его в коридоре, пошел рядом в твердой уверенности, что вот и начинается моя новая жизнь.

Иван Свиридович спросил:

— Что, брат Филипп? Как думаешь: к кому повернется этот господин народник?

— К господам.

Комиссар засмеялся:

— Кажется, хлопче, у тебя недурное классовое чутье. Как остальные офицеры?

— Ругают Керенского и большевиков… — Я вспомнил, кто Иван Свиридович, и прикусил язык.

— Хотят воевать? Рвутся на фронт?

— Нет, на фронт, дядя Иван, никто не рвется. Даже прапорщики.

— Вот видишь, Филипп! А про победу кричат. Пусть льется кровь рабочих и крестьян? Так? Мало еще пролито крови? Сукины дети все они вместе со своим Керенским. Демагоги. Что ж, прапорщиков постараемся нейтрализовать. Веди к председателю комитета.

Вскоре собрался полковой комитет. Я впервые присутствовал на его заседании.

Первым говорил Иван Свиридович. Он сказал, что Временное правительство — правительство капиталистов и помещиков — не только не выполнило требования восставшего народа — окончить войну, установить рабочий контроль над производством, дать землю крестьянам, но все решительнее переходит в наступление на завоевания народа, заключает тайные соглашения с союзниками и, более того, намеревается сдать Петроград немцам, готовит разгром Советов, фабрично-заводских и солдатских комитетов. Он сказал, что Советы должны взять власть, что только Советское правительство, правительство рабочих, крестьян, солдат, может выполнить волю народа. Призывал комитет, если понадобится, поднять полк на защиту Советов от контрреволюционного заговора Керенского.

Но выступил член комитета — унтер-офицер из первого батальона — и сказал: ему известно, что не правительство, а большевики готовят мятеж, и что, если они его поднимут, рота, которую он представляет, выступит за правительство. Они, мол (кто они, я так и не понял), не желают, чтоб русские стреляли в русских.

— Хватит того, что нас убивают немцы! — кричал унтер. — Сейчас любое выступление против правительства приведет к кровопролитию, к поражению на фронте, к анархии в стране.

Вот тут и загорелась такая драка, что клочья полетели. В поддержку унтера выступил Свирский — он оставался членом комитета. Говорил эсер долго, горячо, бил себя кулаком в грудь, кричал о бонапартизме большевиков, о том, что их выступление, если оно случится, — нож в спину революции:

— Позор падет на наши головы, если мы разрешим, чтоб полковым комитетом командовал большевистский комиссар. Вот кто топчет демократию, нашу солдатскую свободу! Большевики хотят диктовать всем партиям.

Иван Свиридович не отвечал. Сидел, слушал