Карточная игра в России. Конец XVI – начало XX века. История игры и история общества - Вячеслав Вениаминович Шевцов

Подобный же случай описан в другом рассказе Успенского – «Кой про что» (1889), в котором крестьяне, отправившись на ярмарку за покупками, увидев, «как на пятак-то серебром рубль может выскочить», стали жертвами «вертушки», народного варианта рулетки: «Положили мы по пятачку, дал оборот – проиграли… Давай еще – и опять проиграли… Н-ну, тут нас, сволочов, уж извините, и затянуло!.. Образумились… ни гроша не осталось! Пошли прочь, то есть чисто как в беспамятстве»[466].

Пример трансляции карточной игры город – деревня в начале XIX века находим в Лифляндской губернии: «У рижских купцов было заведено всех приезжающих к ним крестьян со льном непременно дарить картами; тогда некоторые, не доехав и до дому, проигрывали в карты всю свою выручку. Но вот уже с лишком двадцать лет, как этот пагубный обычай дарить крестьян картами запрещен, и с тех пор, по недостатку карт, которые можно достать только у разносчиков-жидов, и то за дорогую цену, картежная игра у крестьян почти совершенно выходит из моды»[467]. Г.Г. Потанин на пути из Никольска в Тотьму в 1872 году отмечал увлечение карточной игрой крестьян на р. Кипшенега: «Карты покупаются в г. Никольске у кучеров держаные, по 20 коп. колода. Старики не помнят, когда началась игра – всегда так было, только вместо карт играли в лодыжки. Теперь лодыжки утратили свое прежнее значение и превратились в деньги; ими расплачиваются во время игры в карты»[468].

Распространению карточной игры в сельской местности в немалой степени способствовало увеличение там числа кабаков. Примечательно, что само слово «кабак» обнаруживает связь с понятием «игра»: «канак» (тюрк.) – «борьба», «состязание»; «кабак» – «мишень, цель»; qaбaqq: qaбaR (осет.) – «жердь с дощечкой, служащей мишенью для состязания в стрельбе в честь покойника»[469]. Именно в городских кабаках XVII века под контролем государства устраивались игорные дома. Кабак к концу XIX века стал устойчивым центром притяжения сельской жизни, своеобразным клубом, в котором обсуждались различные внутридеревенские дела[470]. Современники отмечали, что в пореформенный период, связанный с разрушением традиционного уклада и ростом предпринимательства, возросло потребление водки[471] и количество винокурен, которые понижали цены, чтобы выиграть в конкурентной борьбе[472]. И.Г. Прыжов благодарил Бога за то, что по новому питейному уставу 1863 года была ограничена свобода торговли для крестьян: «Будь иначе – вся Великороссия обратилась бы в один обширный кабак, потому что “цивилизация” успела захватить уже и села и деревни»[473]. Н.А. Костров на основе документов судебного делопроизводства и собственных 30-летних наблюдений за жизнью сибиряков с горечью констатировал: «Год от году увеличивающееся пьянство убивает в народе всякую нравственность, благочестие, трудолюбие, совесть, правду и плодит всякие пороки, праздность, нищенство, воровство, разврат, грабежи… Всякий лишний кабак представляет собой не только лишний соблазн для пьянств, но и лишний очаг всякой деморализации, лишний ростовщический склад, лишний притон всякого разврата и заразы, а нередко лишний сбыт краденых вещей и приют мошенничества»[474].

Характерное описание приобщения к «запойному житью» и игре встречаем в сборнике сказок А.Н. Афанасьева: «Жил-был богатый купец, помер – и остался у него молодой сын. Напала на него грусть-тоска, и вздумал он в трактир пойти да разгуляться промеж добрых людей. Приходит в трактир – сидит там кабацкий ярыга да песни поет. Спрашивает его купеческий сын: “Скажи, отчего так весел?” – “А чего мне печалиться? Ведь я косушку вина выпил, с того и весел стал”. – “Будто и взаправду?” – “Попробуй, сам узнаешь!” Купеческий сын выпил рюмку, другую – стало повеселей… “Что так сидеть? – говорит кабацкий ярыга. – Давай перекинем в карты”. – “Изволь!” Сели играть в карты. В короткое время купеческий сын проиграл все свои деньги. “Больше, – говорит, играть не на что”. – “Не все на деньги, играй под дом да под лавки! – отвечает кабацкий ярыга. – Может, отыграешься!” Не прошло и полчаса, как купеческий сын ни при чем остался: и дом и лавки – все спустил. Наутро проснулся – гол как сокол! Что тут делать? Пошел с горя в солдаты нанялся»[475].

Завершая сюжет о восприятии крестьянской средой городских форм общежития, необходимо отметить, что во второй половине XIX века возникла парадоксальная ситуация: в то время как образованное сословие наконец-то проявило живой интерес к мужику, к народной речи, к своим народным корням и всерьез задумалось о нивелировке европейской цивилизацией самобытной культуры, в среде самого народа, к которому отправились народники и фольклористы, обнаружилась устойчивая тенденция к отторжению традиционных ценностей. Начался второй этап распада русской традиционной культуры, затронувший уже не верхушку общества, но его основную массу. Так же, как в Европе ХVI – ХVIII веков, где «аристократическая и рыцарская культура перелицовывается и приспосабливается для менее взыскательных вкусов плебса»[476], в России XIX века происходила массовизация культуры верхов, которая, однако, не поднимала до своего уровня, а, напротив, низводилась до уровня массового носителя.

Несмотря на различия в ментальных характеристиках, механизм восприятия инокультурных новшеств и в дворянской, и в крестьянской субкультурах был типологически схож и одинаково безобразен – та же картина «повреждения нравов» и угасания традиционных ценностных ориентаций. Крестьянство воспроизводило жизнь на «господскую ногу» в уже устаревшем варианте XVIII века. Инфантильный экстремизм по отношению к своей культуре, стремление расширить время праздности, «образованность», чревоугодие, щегольство в одежде на европейский манер, увлечение азартными играми – этот путь в свое время уже проходило русское дворянство. Среди крестьян, нацепивших перчатки, нахватавшихся иностранных слов и посвящавших свободное время вину и картам, мы узнаем дворянских недорослей, пытавшихся воспроизвести самые привлекательные, в их понимании, стороны европейского общежития.

В этом отношении литературные очерки Г.И. Успенского и социологические очерки В.О. Михневича представляют научный интерес не только как квалифицированные свидетельства современников о смене патриархального земледельческого уклада городским фабричным, они позволяют увидеть механизм и последующие результаты этого процесса, осознать его типологичность. Кроме того, эти авторы являют собой пример изменения самосознания дворянской элиты.

Г.И. Успенский в очерке «Бог грехам терпит» (1881) с тревогой отмечал нашествие новой волны недорослей, «саврасов-будущего» из среды крестьянских «мироедов», которые, быть может, только во втором-третьем поколении преодолеют внешнюю «цивилизованность»: «…они – в “пинжаках”, “при часах”, взыскивают по тятенькиным распискам и заседают в трактирном заведении. Коньяк, портвейн – это им известно. Карты также в большом ходу. Эти новые люди никогда не знали и не узнают, что такое книги, что значит читать, ни о каких буквально вопросах, ни