Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда утихли все страсти, я сняла платье и повесила его на самодельных плечиках на стенку под старую простыню, где хранятся все наши немногочисленные женские наряды. Ладно, пусть висит, а там будет видно, что с ним делать. А модную свою прическу все же не стала нарушать, хотя мама, и в особенности почему-то Леонид, всячески пытались высмеять ее. «Ну и копна у тебя на голове!» (это Лешка). «Аккуратно уложенные косы – совсем другое дело. – (Это мамины разумные слова.) – Недаром говорится – „коса – девичья краса“…»
Но не поддалась я, и все тут, – заупрямилась. Коса – косой, а и локоны тоже неплохо. Тем более видела же я в большое Гельбово зеркало – хороши ведь они мне! Но это все, конечно, не столь серьезно, просто маленькая, безобидная «семейная» перепалка.
Сейчас, записывая эти строки, я опять возвращаюсь мыслями к семейству Гельба. Как-то Леонид в порыве досады сказал о самом Гельбе: «Немец – он и есть немец!» Это, конечно, правда. Но ведь не отнимешь и того, что Гельб и его домашние так много, а главное, бескорыстно, делают для нас, русских, – людей – чужих для них и, по сути дела, врагов. Не знаю, как кто, а я всегда буду благодарна им за это.
Вспоминается наш приезд в Маргаретенхоф. Пока Шмидт крикливо распоряжался с выгрузкой нашего багажа, а мы, подавленные, расстроенные, бестолково хватались за узлы, чемоданы и сундучки и переносили все это в отведенное для нас жилище, фрау Гельб со сложенными на животе пухлыми руками, в белоснежном фартуке и в таком же ослепительной белизны чепце на темных с проседью волосах, стояла у своей двери (наши дома расположены напротив – крыльцо в крыльцо, их разделяет только узкая дорога, ведущая к хозяйскому дому) и все это время приветливо улыбалась.
– Моя жена, – представил ее Гельб, когда Шмидт ушел, велев нам тотчас же после обеда выходить на работу. – Сейчас она накормит вас. Сегодня по распоряжению хозяина она сварила для вас суп, а потом вы будете готовить для себя сами – в вашем доме есть и плита, и духовка…
Через несколько минут Гельбиха уже поднималась на наше крыльцо с большой эмалированной кастрюлей в руках. За ней шла с тарелками и ложками очень некрасивая девушка, примерно одного со мною возраста, с угреватым лицом, с большим красным, как у Гельба, носом. Девушка – это была Анхен, – оставив свою ношу на столе, тотчас же исчезла.
Не мешкая, мы прошли в кухню. Там стоял большой, грубо сколоченный стол, без всякой скатерти, две скамейки вдоль стен и несколько табуреток. Гельбиха подняла крышку кастрюли, и по кухне поплыл божественный, будоражащий наши голодные желудки аромат тушеных овощей – брюквы, капусты, картофеля, сельдерея.
– Суп немного переварился, мы вас раньше ожидали, – все с той же улыбкой сказала наша повариха, – но надеюсь, что он вам все-таки понравится. – Она замялась на секунду. – Вы, наверное, плохо понимаете меня… Я сдобрила суп салом из собственных запасов, хотя хозяин и не велел это делать. Он – господин Шмидт, – она кивнула на дверь, – неплохой человек, правда иногда слишком вспыльчивый. Но сейчас – война, мы вынуждены во всем экономить. – Она вздохнула: – Все – для армии, все – для солдат…
«Аллес фюр зольдатен…» – как часто эту фразу нам приходится теперь слышать почти изо дня в день! Ее каждый раз произносит Шмидт, когда видит горстку рассыпанного случайно зерна или закатившуюся в колею брюквину, а особенно тогда, когда приходится ему в положенный срок отпускать нам те или иные продукты – мизерные, всего лишь для вида, порции мяса, ржаную муку для выпечки хлеба, картофель, овощи.
«Слишком много вы, русские, жрете, – каждый раз с огорчением, со вздохами выговаривает он. – Вот я – богатый, всего у меня много, но мы ограничиваем себя во всем, не позволяем себе съесть лишний кусок. Все – для армии, все – для солдат!»
Ограничивает он себя, как же! Пузо-то вон какое взрастил! Страшно противно, гадко и унизительно бывает после таких оговорок. Мама как-то не выдержала: показалось ли ей, или в самом деле Шмидт недовесил муку, выдал меньше, чем надо, только она решительно швырнула мешок ему под ноги: «Пеки сам из этого броут!.. Люди арбайтен на тебя и должны ессен. „Аллес фюр зольдатен“ – нас не касается! Ты давай – гебен нам все то, что положено, полностью – аллес давай – не кради!»
Шмидт, конечно, тогда здорово пошумел на маму, но пару совков муки все-таки добавил.
Но я отвлеклась. Вернусь к тому, первому нашему обеду… Запустив руку в объемистый карман фартука, Гельбиха извлекла завернутый в бумагу пакет, положив его на стол, развернула. Там оказалось девять небольших кусков хлеба – ровно столько, сколько сидело нас за столом: «Мой муж рассказывал, что русские, в отличие от нас, немцев, суп едят с хлебом. У нас же хлеб только в завтрак и в полдник. Кушайте на здоровье!»
Скрестив по привычке руки на животе, она по-прежнему приветливо смотрела на нас.
– Спасибо вам за бутерброды, что вы послали для нас с вашим мужем, – вспомнил Василий.
– О, пожалуйста. – Круглое лицо Гельбихи зарделось от удовольствия, когда она услышала мой перевод. – Бедные люди везде одинаковы, и они всегда должны делиться друг с другом.
Так… Значит, она причисляет нас к беднякам, к таким же, как сами они, холопам. Ах, ничегошеньки-то не знает она, никакого понятия не имеет о нашей стране, о нашем строе, о нашей вольной, счастливой жизни! Но насчет «делиться» Гельбиха не покривила душой. Позднее мы узнали, что семьи Гельба, Эрны, так же как и мы, живут на строго ограниченном пайке, тоже грамм в грамм получают продукты от Шмидта. Да, как я теперь понимаю, и в своих правах они недалеко ушли от нас, русских рабов (пример тому – Маковский). Хозяин запросто может наорать на батрака-немца, а то и ударить его. Вот только не вправе выгнать в военное время из дома тех, у кого кто-либо из членов семьи на фронте. Тут уж сам фюрер для них защита.
Но я снова отвлеклась. На первых порах семья Гельба как бы взяла над нами добровольное шефство – всячески помогала устроить наш быт. Из усадьбы Линда принесла две помятые алюминиевые кастрюли, сковородку и чайник,
