Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Об этом-то я и сказал матери и брату. "Вспомните, как я вам однажды описал восторг Гитлера по поводу артиллерийской стрельбы на берегу моря. Вы сами тогда испугались. Но теперь он располагает возможностью организовать подобный спектакль в невиданных масштабах и, судя по всему, готов это сделать. А вы, как и многие другие, еще аплодируете ему. Вы поддались массовому психозу, только и твердите что о "версальском позоре", об утрате Германией ее бывших колоний, присоединяетесь к крикливым требованиям о "месте под солнцем в большой семье народов" и все такое прочее. Признаюсь, я одно время тоже был заражен этой неугомонной пропагандой. Но за границей я постепенно стал скептиком... Неужели ты и вправду хочешь погибнуть как солдат Гитлера?" — спросил я брата.

Он испуганно встрепенулся: "Конечно, не хочу! Да я и не верю, что Гитлер доведет нас до этого. Я не придаю никакого значения болтовне так называемых ясновидцев или тем паче тех, кто видит все в черном свете".

Так легковесно Гаральд пытался рассеять мои мрачные опасения.

Этот вечерний разговор вызвал раскол в нашей семье, но дальнейшие события снова сплотили нас.

Я возвращаюсь домой

Из-за политической обстановки гоночный сезон 1939 года ограничился только девятью состязаниями.

15 марта, нарушив данное слово, Гитлер приказал своему вермахту вступить в Прагу и оккупировал Чехословакию.

Политический небосклон затянулся черными тучами.

В вольном городе Данциге и в Польском коридоре28 стало неспокойно. Газеты все чаще сообщали об инцидентах на германо-польской границе. Я хорошо знал, что за этим кроется.

Перед последней гонкой года — она состоялась в Югославии, — на второй день тренировок, команды фирм "Мерседес" и "Ауто-унион" услышали по радио экстренное сообщение о вторжении немецких войск в Польшу. Гитлер добился своего — война началась!

Все мы — водители, механики, инженеры, вспомогательные рабочие — отреагировали на это совершенно одинаково: нас охватило беспросветное отчаяние и глубокая печаль. Все мы понимали, что нашей работе пришел конец, что наша жизнь должна полностью измениться и каждому предстоит мучительная перестройка. Весь день напролет в нашем лагере то и дело раздавались разноязыкие, но единые по сути возгласы отвращения к проклятой войне. Ее поносили по-английски, по-французски, по-итальянски, по-немецки, по-чешски и по-сербски... В этот час нашу семью гонщиков из шести стран сплотило общее антивоенное чувство, общий страх, общая забота о будущем. Пожалуй, никогда еще мы не ощущали такой спаянности друг с другом.

Несмотря на начало военных действий, мы все-таки провели гонку. Англичане, французы, итальянцы, поляки и немцы по-товарищески боролись за лавры победителя. И я твердо сказал себе: "В этих ребят ты стрелять не будешь!"

Среди нас не было Рудольфа Караччиолы. Выиграв "Большой приз Германии" на эйфелъском маршруте, он уехал в Лугано и больше не показывался. Видимо, Руди раньше остальных понял, что бочка с порохом вот-вот взорвется.

Беспомощный и растерянный, я тщился уверить себя, будто все "не так уж страшно", будто война скоро окончится и мы вновь станем мчаться на своих машинах.

Словно повторялся август 1914 года: и тогда мы мечтали не позже рождества отпраздновать "победный мир".

Я отлично понимал иллюзорность своих надежд, понимал, что несу свою долю ответственности за случившееся. Не я ли — прославленный "гладиатор" — помогал гитлеровцам обманывать народ, внушать ему, будто Германия несется навстречу "золотому веку" со скоростью наших машин? Не я ли благодарил фюрера перед микрофонами и прожекторами? Не я ли ходил на праздничные приемы к Геббельсу и Герингу да еще похваливал многое из того, что там видел? Сколько раз мы высмеивали "скептиков", пророчивших эту войну? И вот их страшное пророчество стало явью!

А ведь не кто иной, как мой родной дядя Вальтер, один из фон Браухичей, подписывал приказ о начале этой войны! Хуже того: занимая один из высших военных постов, он участвовал в разработке планов нападения на мирные страны. И выходило, что через него семейство Браухич непосредственно причастно к развязыванию войны, а война — это кровь и слезы... Как же мог бы я стрелять, например, в Луи Широна, моего многолетнего соратника по "конюшне"!.. Через несколько часов мне предстояло вступить в мирное спортивное соревнование с моими иностранными товарищами, в то время как немецкие армии под верховным командованием моего дяди маршировали на Варшаву! Все это походило на какой-то страшный сон...

Сначала была дана команда немедленно выехать, но потом германское посольство попросило нас остаться. "Ради хороших отношений с Югославией!" Пришлось остаться и продолжать тренировку, зная, что пикирующие "юнкерсы" сбрасывают бомбы, которые убивают людей, разрушают дома. "Экономические соображения" — таков был один из главных доводов в пользу проведения гонки. Югославы вложили в нее большие деньги, основательно отремонтировали гоночную трассу. Надо было спасти их от фиаско. Мы и не подозревали, что через неполных два года наши самолеты будут бомбардировать Белград и что тогда никто уже не вспомнит ни про "дружеские отношения", ни про "экономические соображения"...

Старт гонке был дан на третий день ужаснейшей из войн. Сначала мне везло — много кругов подряд я шел впереди. Потом мою машину занесло, она стала поперек дороги, и Нуволари обогнал меня. В пылу сумасшедшей борьбы нам ненадолго удалось забыть, что уже семьдесят два часа в Европе бушует война...

Я решил выхлопотать себе разрешение на выезд в Швейцарию — хотелось встретиться с супругами Караччиола и поговорить с ними обо всем. В последние годы после гоночного сезона я почти всегда отправлялся в Лугано, где находил мир и покой. Моя дружба с Рудольфом и Алисой укрепилась, они научили меня шире смотреть на мир, помогли преодолеть чисто немецкую узость взглядов, стать более "интернациональным" человеком.

Завершилось последнее состязание сезона, и вся наша команда разъехалась кто куда. Для нас, гонщиков, вся Европа была родным домом. Наши паспорта пестрели десятками виз, а я принадлежал к ландверу29 и, согласно военному билету, выданному мне 1 декабря 1938 года, не считал себя обязанным немедленно возвращаться в Германию.

Кроме того, в первые дни польской кампании никто из нашей "оравы" не верил, что эта кампания перерастет в мировую войну. Мы рассуждали примерно так: Гитлеру чертовски везет, несколько стран он уже покорил, не пролив ни капли крови, значит, и на сей раз немного постреляют и все постепенно успокоится.