Свобода - Джонатан Франзен

Мальчик был одет в толстовку с капюшоном и сидящие на бедрах узкие джинсы — подобные Кацу встречались в Лондоне.

— Как вам «Тутси Пикник»? — поинтересовался Захария. — Вставляет?

— Никогда не слышал, — ответил Кац.

— Да ладно!

— И все же.

— А «Флагрантс»? Крутые, да? Помните эту их песню на тридцать семь минут?

— Не имел удовольствия.

— Ладно, — Захария не терял надежды, — а как вам те психоделы из Хьюстона, которые писались у «Пинк Пиллоу» в конце шестидесятых? Некоторые моменты реально похожи на ваши ранние работы.

— Мне нужна та штука, на которой ты стоишь.

— Они, наверное, повлияли на вас, да? Особенно «Пешаварский рикша».

— Подними-ка левую ногу.

— А можно еще вопрос?

— Сейчас я включу пилу, будет шумно.

— Всего один!

— Валяй.

— Это часть вашего творческого процесса? Возврат к старой работе?

— Не думал об этом.

— Понимаете, у меня одноклассники спрашивают. Я им сказал, что это все часть вашего творческого процесса. Ну типа вы возвращаетесь к своему внутреннему рабочему состоянию, чтобы собрать материал для нового альбома.

— Сделай одолжение, скажи своим друзьям, чтобы их родители звонили, если им нужны мои услуги. Беру заказы в районе между Четырнадцатой авеню и западом Бродвея.

— Серьезно, зачем вам это?

— Включаю пилу.

— Один последний вопрос! Клянусь, последний. Можно взять у вас интервью?

Кац включил пилу.

— Пожалуйста, — принялся умолять Захария. — У меня в классе есть девочка, она без ума от «Безымянного озера». Если я запишу с вами маленькое интервью и выложу его в интернет, может, мне удастся с ней заговорить.

Кац опустил пилу и тяжело посмотрел на Захарию:

— Ты играешь на гитаре и еще говоришь, что у тебя проблемы с девочками?

— Ну, с этой конкретной — да. Она больше мейнстрим любит. Мне нелегко приходится.

— И она та самая единственная и неповторимая.

— Типа того.

— И вы учитесь в одном классе, — сказал Кац, непроизвольно подсчитывая в уме возраст. — И она не перескакивала через год, ничего такого.

— Насколько я знаю, нет.

— Как ее зовут?

— Кейтлин.

— Приведи ее завтра после уроков.

— Но она же не поверит, что вы здесь. Я поэтому и хочу взять интервью, чтобы доказать. Тогда она сама захочет вас увидеть.

Кац соблюдал целибат уже без двух дней восемь недель. Предыдущие семь недель отсутствие секса казалось естественным дополнением к отказу от наркотиков и алкоголя — одна добродетель поддерживала другую. Пять часов назад, взглянув вниз на эксгибиционистку Люси, он испытал безразличие, близкое к тошноте. Но теперь ему вдруг с кристальной ясностью открылась истина: он падет на день раньше восьминедельной отметки, пожертвует собой ради досконального изучения Кейтлин, проведет бесчисленные мгновения между сегодняшним вечером и завтрашней ночью, воображая миллионы слегка различающихся лиц и тел, одним из которых она может обладать, а затем вновь проявит свое мастерство и насладится его результатом — все это ради сомнительной радости сровнять Захарию с землей и поставить на место восемнадцатилетнюю поклонницу с ее пристрастием к «мейнстриму». Не интересоваться пороком, оказывается, уже само по себе было добродетелью.

— Значит, так, — сказал он. — Придумывай вопросы, а я освобожусь через пару часов. Завтра покажешь мне результаты. Хочу проверить, чтобы не навыдумал всякой хрени.

— Супер, — ответил Захария.

— Ты меня вообще слышал? Я больше не даю интервью, но если я делаю исключение, мне нужен результат.

— Клянусь, она сюда придет. Она обязательно захочет с вами встретиться.

— Ладно, тогда иди и подумай над тем, как тебе круто повезло. Я спущусь около семи.

На город упала тьма. Началась метель, а вместе с ней — кошмарная ежевечерняя пробка в Гудзоновом туннеле. В трехстах ярдах от Каца пересекались почти все ветки городской подземки, кроме двух, да еще скоростного поезда. Это место по-прежнему было узловой точкой мира. Залитый светом прожекторов шрам на месте Мирового торгового центра, городская тюрьма, биржа, ратуша, «Морган Стэнли»,[47] «Американ Экспресс», глухие стены монолита «Верайзон»[48] и волнующий вид через гавань на статую Свободы, одетую в зеленый оксид.

Отважные женщины и стойкие мужчины, благодаря которым функционировал город, высыпали на Чабмерс-стрит, украсив ее своими маленькими яркими зонтиками, и потекли домой, в Квинс и Бруклин. На мгновение, прежде чем включить свет, чтобы продолжить работу, Кац почувствовал себя почти счастливым, почти понятным себе; но два часа спустя, собирая инструменты, он понимал, что заранее ненавидит Кейтлин. Что за странный и жестокий мир — ему хотелось трахнуть телку, потому что он ненавидел ее, и он понимал, что этот эпизод кончится так же плохо, как и множество ему подобных, и это будет значить, что весь его период чистоты был потрачен впустую. Отдельно он ненавидел Кейтлин за эту растрату.

И все же ему хотелось расквитаться с Захарией. У пацана была собственная комната для репетиций, кубическое пространство с поролоновыми стенами, усыпанное таким количеством гитар, какого Кац не имел за тридцать лет. Насколько можно было судить, этот мальчик уже был гораздо более крутым солистом, чем Кац когда-либо был — или мог бы быть. Но таких старшеклассников в Америке было с сотню тысяч. И что? Вместо того чтобы, обманув отцовские надежды, увлечься энтомологией или вторичными ценными бумагами, Захария послушно косил под Джими Хендрикса. Никакого воображения.

Мальчик ждал его в своей репетиционной комнате с эппловским ноутбуком и распечатанным списком вопросов. В тепле замерзшие руки сразу же заболели, из носа потекло. Захария указал на предназначавшийся ему складной стул.

— Может, вы могли бы сыграть одну песню до интервью, а в конце сыграть еще одну?

— Нет, — ответил Кац.

— Одну песню! Было бы так круто.

— Давай задавай свои вопросы. Все это и так достаточно унизительно.

Вопрос. Итак, Ричард Кац, с момента выхода «Безымянного озера» прошло три года, а с момента получения «Ореховым сюрпризом» «Грэмми» — ровно два. Расскажите о вашей жизни после таких масштабных перемен.

Ответ. На этот вопрос я отвечать не буду. Придумай что-нибудь получше.

В. Расскажите о вашем решении вернуться к ручному труду. Это связано с вашими музыкальными поисками?

О. И еще получше.

В. Ладно. Что вы думаете про революцию с МР3?

О. Ах да, революция. Приятно снова слышать это слово. Круто, что песня теперь стоит столько же, сколько пачка жвачки, да и хватает ее на столько же, а потом она теряет вкус, и приходится тратить еще один бакс. Эпоха, которая закончилась, скажем, вчера, — та эпоха, когда все притворялись, что рок бичует конформизм и консьюмеризм, а не является их помазанником, — в общем, эта эпоха меня изрядно раздражала. Для честности рок-н-ролла, да и для всей страны, очень хорошо, что мы наконец-то видим, что Боб Дилан и Игги Поп на самом деле всего лишь вечнозеленая жвачка.

В. То есть вы считаете, что рок утерял свою подрывную составляющую?

О. Я считаю, что в роке никогда не было подрывной составляющей. Это всегда была просто-напросто жвачка, мы просто притворялись, что это не так.

В. А что вы думаете о том, что Дилан отошел от акустики?

О. Раз уж речь зашла о древностях, давайте вспомним Французскую революцию. Помнишь того рокера, что написал «Марсельезу», — Жан-Жак Какой-то? — в 1792 году ее же на каждом углу играли, а потом вдруг крестьяне восстали и надавали аристократам. Вот эта песня изменила мир. Крестьянам не хватало правильного настроя. Остальное у них было — унижения, нищета, огромные долги, ужасные условия труда. Но без песни у них бы ничего не вышло. Санкюлоты изменили мир.

В. И что Ричард Кац собирается делать дальше?

О. Займусь политикой в качестве республиканца.

В. Ха-ха.

О. Серьезно. «Грэмми» была неожиданной честью. Я чувствую себя обязанным воспользоваться этим в год выборов. Мне дали возможность повариться в потоке поп-музыки, заняться производством жвачки и поубеждать четырнадцатилеток, что продукты Apple отражают стремление компании Apple сделать мир лучше. Делать наш мир лучше ведь круто, так? A Apple явно стремится улучшить мир, и айподы гораздо круче всех остальных МР3-плееров, поэтому они такие дорогие и не работают с программами других компаний, потому что — на самом деле не совсем ясно почему — в таком прекрасном мире самые крутые товары приносят совершенно возмутительную прибыль крохотной горстке обитателей этого прекрасного мира. Если посмотреть на все это, так сказать, в общем плане, сразу понятно, что покупка своего айпода сама по себе делает мир лучше. Это мне в республиканской партии и нравится: они дают самому решить, что сделает мир лучше. Это партия свободы, так ведь? Поэтому я и не понимаю, с чего вдруг эти нетерпимые моралисты-христиане так влияют на нее. Им возможность выбора как раз не по душе. Некоторые из них даже протестуют против поклонения деньгам и товарам. Я считаю, что айпод — это истинное лицо республиканской политики, и в интересах музыкальной индустрии — выйти вперед, проявить политическую активность и гордо заявить: мы, производители жвачки, не про социальную справедливость, точную или объективную информацию, осмысленный труд, внятную национальную идею, мудрые решения. Нет, мы не про это. Мы за то, чтобы свободно выбирать, что нам слушать, и плевали мы на все остальное. Мы высмеиваем тех, кто настолько плохо воспитан, что не хочет быть крутым, как мы. Мы каждые пять минут бездумно выдаем себе конфетку. Мы за постоянный контроль и эксплуатацию прав на интеллектуальную собственность. Мы за то, чтобы убеждать десятилеток потратить двадцать пять долларов на крутой силиконовый чехольчик для айпода, производство которого обошлось дочерней фирме Apple в тридцать девять центов.