Метагалактика 1995 № 1 - Игорь Волознев

Но сейчас, после отбоя тревоги, досматривать картину разрушений оставили караульным, а толпы бойцов уже заполняли второй, уцелевший корпус гостиницы.

Замкомбата Данильцин открыл дверь номера и, осветив внутренность, крикнул в галдящую, кое-где разрежаемую фонариками тьму коридора.

— Первая рота, отделение Перелыгина, занимай пятиместный!

— Нам бы еще один! — Раздалось в ответ, на что Данильцин лишь выругался, относительно личных апартаментов и двинулся дальше, выкрикивая из темноты отделенных мотопехотного батальона.

Электричество, как и следовало ожидать, отсутствовало, но особой нужды в нем не было; старый корпус гостиницы полыхал довольно прилично, отчего все фасадные номера заливали блуждающие всполохи сумеречного света.

Десять бойцов гурьбой ввалились в отведенное им помещение и, побросав вещмешки, пристроив оружие в свободных углах, расположились на полуторных, застеленных пледам кроватях; Серега Перелыгин — отделенный, на правах старшего застолбил диван у окна, остальные, кто как мог, сели по ходу, вдоль стоящего между кроватями стола.

«Дед» Семен Михайлович, самый старый в отделении, не дожидаясь, когда все угомонятся, первым делом наполнил полуведерный чайник и, напевая под нос, начал раздувать примус.

— Красота, братцы, я тащусь. — Веня Грушинский, их дивизионный поэт, блаженно растянулся поперек кровати и одной рукой приобнял севшую рядом медсестру Лидию. Она незлобливо шлепнула его, но Грушинский руки не убрал; да, все и так знали об их отношениях.

Димка Васильев, дабы не ютиться на проходе в ожидании чая, уселся прямо на ковер, прислонившись спиной к платяному шкафу.

Бойцы весело болтали, кто о чем и выставляли провиант из неприкосновенного запаса; в основном галеты, сгущенное молоко. Нашлась пара банок тушенки и даже, плитка шоколада.

Димка оперся поудобней на стоящий рядом карабин и с истомой ткнулся лбом в его ствол. И чувствуя, как прохладная сталь приятно оттягивает усталость, в сладостной полудреме начал наблюдать, как бойцы накрывают на стол, снуют по комнате, выходят — кто за чем, как отблески пожара вспыхивают на их лицах, и словно не было этого месяца непрекращающихся боев, словно не было шквального, начавшегося в Нижнем Новгороде, прошедшего через Тулу и Коломну движения народно-революционной армии. Теперь, повстанческие войска, получив поддержку от Орла и Смоленска, двигались по трем основным направлениям: Можайскому, Мало-Ярославскому и Коломенскому; Петербургская же независимо созданная группировка оказалась отрезанной в районе Твери, и судьба ее оставалась неизвестной. И хотя основные соединения повстанцев еще бились с насмерть стоящей правительственной гвардией, головные части уже прорвались в столицу и за двадцать четыре часа овладели рубежами Садового кольца.

Остался последний бросок. Он был решающим. И никто не хотел ждать арьергардных и тыловых подразделений.

— Ребята, я с чаем! — В комнату вошел, будто вкатился пулеметчик Витя Шульгин, и с несвойственным для спортсмена-гиревика изяществом потряс над головой пачкой. — Но с условием, сказали — отсыпать и вернуть.

— Это кто, Голдобинские такие скряги? — С гонором произнес дымящий самокруткой Перелыгин, — завтра в Кремле пьем бразильский кофе, а они пачку чая жалеют. Ничего не отдавай. — Он затянулся в последний раз и выбросил окурок в приоткрытую форточку.

— Правильно, не отдавай. — Все весело загалдели, поддерживая отделенного.

— Не-е, надо вернуть, — с улыбкой ответил Шульгин, высыпая заварку в закипевший на примусе чайник, — последним поделились.

— А-а, если последним, то, ладно, — благосклонно отозвался Перелыгин, хотя с самого начала было ясно, что весь его гонор — не более, как для видимости, чтобы таким образом выказать благодарность находчивости взводного пулеметчика.

Димка уже совсем было задремал, но встрепенувшись от громкого окрика Шульгина, вновь начал расслабленно наблюдать за происходящим в комнате; вот, в кресле у окна, рядом с диваном отделенного, надвинув на глаза флотскую пилотку и полурасстегнув бушлат, вольно развалясь сидел бывший мастер ПТУ Пенкин; того самого, в котором учился и Димка Васильев; правда, преподавал Пенкин в параллельной группе и по другой специальности.

Лет ему, не более двадцати пяти, но ведет себя, как высокий начальник. В Нижнем, когда формировали армию, до хрипоты ругался и требовал, чтобы ему дали взвод; это при его-то звании старшего матроса.

Бесноватый блеск его чуть выкаченных глаз, ко всему, усиливался вдавленной переносицей и крупным нависающим лбом; даже небольшая, похожая на щетку борода загибалась и топорщилась вверх; это все верно от гордости и непомерных амбиций.

Димку он, все эти тридцать дней словно и не замечал, хотя оба в ПТУ глаза друг другу успели намозолить.

Кстати, «дед» Семен Михайлович тоже, нижегородский. Но Михалыч — другое дело, ему уже пятьдесят, а ведет себя на равных со всеми; говорит — у дочери от первого брака, второй внук родился. Сам женат три раза, а к шестому десятку остался один.

— Слушай, братва. Недавно сочинил стихотворение. — Вскинулся вдруг Грушинский. — Конец еще не совсем, но все-таки…

— Давай-давай, трави, — благодушно послышалось со всех сторон.

— Но только, чур, — призывая ко вниманию, Вениамин ткнул пальцем вверх. Наш дорогой Цымбал Валера сразу отсыпает мне табачку. — И кивнул в сторону молчаливо сидевшего против него парня.

— Во, смотри-ка, — усиленно окая и комично выпучивая глаза, ответил Цымбал, зачем-то убирая вещмешок с колен, — утром только брал.

— Утром было до боя, а сейчас — после. — Начальственным тоном осадил его Грушинский и прокашлявшись, картинным жестом пригладил едва оформившиеся щетки усов. — Итак. — Вениамин скрестил ладони у живота и уставившись в верхний угол комнаты, начал:

«Когда правят свиньи страною,Когда на престолах лжецы —Едят бутерброды с икроюПодонки и подлецы.

А ты — что пахал и пласталсяЗа доблесть, за честь и за труд,Тебе вновь в награду досталсяВсе тот же постыдный хомут.

Ты верил — огни перестройкиТеперь не погаснут вовек.Но вышло — платить неустойкуОбязан простой человек.

Ты ждал. И надеявшись, верил.Но — вновь вынимается кнут.И вновь тебе в спину штыками толкнут.Лицом на брусчатку. Сомкнется редут.И вновь к свежевырытым рвам поведут…»

— Вот, только последняя строфа, не совсем гладко. — Несколько виновато начал объяснять Грушинский, закончив читать стихотворение.