Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И этот марш стал для новинских мальчишек того времени любимой песней – уж больно она задорно горлопанилась и шлепко топалось под нее босыми следами…
После того, как второго новинского преда (первым был Сим Грач-Отченаш) Егора Мельникова болезнь – парализовало всю правую сторону тела – уложила надолго в областную клинику, дела в колхозе имени Клима-Лошадника круто покатились под гору. За это время сменилось несколько председателей – и все не в коня корм. Да и кормить скотину в ту зиму, когда Мастак принял разоренное хозяйство, в его «образцовых» коровнике и конюшне было нечем. А так как в Новинах, еще в доколхозное время, не было моды крыть крыши жилых изб соломой – только дранью или тесом, продороженным «ручейками» для ската дождевой воды, то и вовсе вышла труба с зимовкой во хлевах: нечего было раскрывать. И поневоле ворошиловцам во главе с новым предом-плотником пришлось стать застрельщиками по нововведению. Вместо сена стали задавать в ясли гольем «витамины»: еловый лапник и березовые голики с набухшими почками.
Надо было готовиться к весеннему севу – пахать-боронить, а изморенных донельзя, облишаенных лошадей нещадно косил страшный двойной мор: сап с мытом. На деревню был наложен строжайший карантин, по которому – ни выехать, ни въехать не моги в Частову-Новины…
И первым председательским декретом нового «преда», по прозванью Мастак, было не написание приказа-постановления, а собственноручное, безо всяких с кем-либо утрясок, изготовление «образцовой», а по-другому он ничего не умел делать, капитальной газовой камеры на два стойла для лечения заразных лошадей горячими парами желтой серы: во внутрь заводилось больное животное с выводом головы через брезентовый рукав на улицу. И уже к весне покончили со страшным злом, а с ним был снят с деревни и позорный карантин…
Из песни слов не выкинешь: не лучшим было и прошедшее лето. От зачумления людей революционным «зудом» Частова-Новины недосчиталась трех не последних мужиков. И первым пал длинноногий, как журавль, Яков Прокофьев, по-деревенскому прозванию: Бело-Красный, а можно и Красно-Белый. Бывший кавалерист Белой и Красной армий, заупрямившийся в свое время со всеми вместе, чохом «дружно» вступить в колхоз, а стало быть и встать в первые ряды «ворошиловцев». Может, так бы и сталось. Одумался бы гордый упрямец и вступил бы по доброй волюшке в колхозные чертоги, куда ж деваться человеку, как загнанной в засеку лошади, если, куда ни глянь, куда не ступи, будто в песне: «Все кругом – колхозное, все кругом – твое!» И тут же, про себя, язык – твой враг сам по себе талдычит: «Только не свое и не мое…»
Но он сам подторопил свою планиду-злодейку. Как-то перед Ивановоднем, после воскресного чая-полдника с черничными сканцами, выкатился из-за стола с «поющим» самоваром в своих неизменных светло-зеленых шароварах, по-домашнему, на босу ногу, в новых берестяных ступнях искусной поделки местного овчаря Ивана Наумыча, чтобы освежиться на божьей благодати свежим воздухом, сдобренным лесным духом. И вот эдак форсистым гоголем огляделся новинский Бело-Красный журавль и видит такую картину. По всему Козляевскому краю новинской улицы, заросшей гусиной травкой, на которой не страшно поваляться и в белой рубахе, вперившись гляделками в предвечернее, в паутинной поволоке небо, издивляются его однодеревенцы, а в понимании лихого кавалериста – «насчастная пехота». Старухи же, так те крестились, словно перед кончиной света, и было отчего издивиться и перекреститься новинским аборигенам. Со стороны заоколичного леса Борти (видно, в кои-то годы здесь новопоселенцы верховья промышляли бортничеством), будто бы с поля выплывала огромная светло-мышастая корова-барка с отвислым грузным выменем, которым, казалось, сердечная, вот-вот заденет за шишаки ельника. На наеденном круглом боку отчетливо виднелось клеймо из больших синих букв, которые сипло считывал, выказывая каков он грамотей, старый бобыль Ероха, не знамо откуда прибившийся к деревне, обитая по-над речным кряжем в старой покинутой бане, приспособленной себе под «берлогу»:
– Сы Сы Сы Ры… (вот и догадайся, что за зверь светло-мышастой масти крался к деревне из «Гнилого угла»?)
И тут Бело-Красный, а можно и – Красно-Белый, бывалый рубака всех последних войн, зычным голосом внес ясность:
– Пехота, не дрейфь!.. Это, православные, дирижабль летит! – И зло сплюнув, съязвил, скорее по привычке, чем для чужого длинного уха: – Ишь, раскатывается по небу букашками-таракашками партейная неработь.
И верно, вместо вымени в подбрюшье «коровы-барки» висела корзина, из которой выглядывали, похожие на грибы, какие-то человечки. помахивая ручонками с флажками.
– Ох, уж эти большевички! – продолжал негодовать бывалый рубака. – Ишь, раскатываются по небу себе в удовольствие, а то, что на земле лошади мрут от заразы, им хоть бы хны!
Эти слова были кем-то услышаны и доложены куда следует в свободном пересказе: Бело-Красная долговязая калягань прилюдно обзывал, мол, отважных большевиков «букашками-таракашками».
Так строптивый Яков Прокофьев, стоявший грудью за царя-батюшку в первую мировую войну, в революцию занял сторону большевиков, в гражданскую махал шашкой направо и налево сперва за «белых», затем «красных», потом снова за «белых», и снова за «красных», из-за вздорного характера, по простоте своей укатил, будто в ночное, в недобрый час на «бешеном воронке» в Никуда, с концами оставив на краю деревни Козляевского края в крашеном доме чернявую жену Веру из плодовитого древа Жуковых Аристовского края – сестру пятерых братанов и мать пятерых детей, мал мала меньше. А его форсистые кавалерийские светло-зеленые шаровары, оправленные в межножье мягкой шевровой козьей кожей цвета чистого песка новинской натоки, по боковым швам окаймленные яркими желто-оранжевыми с коричневым оттенком шафрановыми лампасами, украсили задницу начальника районного ОГПУ…
Вдогон Бело-Красному оракулу прокатились все на том же «бешеном воронке» вскоре и Никитины: медвежатый отец Матвей-Молчун и его женатый рослый красавец сын Николай, который от Бога был еще и заядлым лошадником. Он и в колхоз-то вступил только из-за своего холеного жеребца Циклона, обобществленного закоперщиками новой «жисти» на разжив-почин свежеиспеченного колхоза… Боялся, что тот попадет в чужие нерадивые руки. И златогривый любимец погубил своего бывшего хозяина в его новой ипостаси. При его безмерной могуте и необузданной страсти продолжения рода лошадинного он оказался не по
