Детство в Соломбале - Евгений Коковин

ГЛАВА СЕДЬМАЯ "ОКТЯБРЬ" МЕНЯЕТ КУРС

Рано утром "Октябрь" покинул Белушью губу. Ветер совсем стих. Только широкие гладкие волны мертвой зыби накатывались к правому борту парохода. Было пасмурно, и океан казался однообразно серым и холодным. Пассажиров на "Октябре" было мало. Николай Грисюк привез на пароход два огромных мешка, вероятно, с пушниной, совик и отдельно увязанную шкуру белого медведя. - Царь Заполярья, - сказал Грисюк, бросая шкуру на палубу. - Много он мне хлопот доставил, много песцов из моих ловушек повытаскивал. Все-таки я выследил и прикончил его заполярное величество! Я представил, как Грисюк охотился за медведем. Это была опасная охота. Николай был, конечно, опытный и меткий стрелок. Своих собак, нарты и ружье Грисюк оставил: подарил или продал ненцам. Вид у него был все такой же первобытный, робинзоновский. Он даже не постриг свои длинные, спадающие на плечи волосы. - Вот в Архангельске покажусь знакомым да в фотографии снимусь на память, а потом и культурный вид можно будет принять, - говорил он, усмехаясь. Меня теперь, наверно, там никто и не узнает, такого медведя. Я старался быть почаще с Грисюком. Расспрашивал его об "Ольге", об отце, рассказывал ему о жизни в Архангельске сообщал новости. - Вы, наверное, многих моряков знали в Архангельской - спросил я. - Не помните Андрея Максимовича Красова? Дедушка мой, он раньше боцманом плавал... - Знавал многих, да теперь уж позабывать стал, - ответил Грисюк, раскуривая трубку и присаживаясь на фальшборт. - Время, оно все сглаживает и уносит. - Мой дедушка - старый моряк. Его все знают. Он без ноги, потому и плавать перестал. Грисюк задумался, должно быть, вспоминал. - Без ноги... боцманом плавал, из Соломбалы, - Грисюк вдруг взмахнул рукой вместе с трубкой, и голубовато-серый дымок окутал его бородатое лицо. Максимыча очень даже хорошо помню. Рыбачить еще любил. Так жив он? - Жив, жив, - обрадованно воскликнул я. - И все еще рыбачит. Вот придем в Архангельск - встретитесь. Ух, как он будет доволен! А капитана Лукина помните? - Лукина... капитана? Что-то не припомню. - Его уже нет в живых. Его белые арестовали за отказ провести иностранцев в Архангельск. А потом на Мудьюге убили. Говорят, его какой-то палач просто так, без суда, из мести на работе пристрелил. Вспомнив капитана Лукина, я вспомнил Олю. Мне захотелось поскорее ее увидеть. Грисюк нахмурился и спросил: - Так за что же его убили? Вот гады! А я что-то не помню его. Должно быть, он из молодых был. - У нас тогда много людей расстреляли. Вот и отец Кости Чижова чуть не погиб. Долго на Мудьюге, на каторге пробыл. А все-таки вернулся. Знаете Костю, моего дружка? Нет, не ненца, то - Илько, а другого! Он тоже со мной учится, а плавает уже машинистом! Да вот он, и Илько с ним. К нам подошли Костя и Илько. Костя по обыкновению что-то возбужденно и громко рассказывал. Став машинистом, он нисколько не загордился и оставался прежним Костей, веселым мальчишкой из Соломбалы. - Этот Проня забавный был кок, - рассказывал Костя. - Вот однажды он вывесил на двери камбуза объявление "По случаю чистки камбузной трубы обед сегодня готовиться не будет". А сам ушел на берег и до ночи очищал в кабаке пивные кружки. Капитан обозлился, ночью прибежал к Проне в каюту с револьвером. Проня как увидел револьвер, сразу хлоп на пол, в обморок. Притворился, конечно, а капитан перепугался и стал ему спиртом виски натирать, а потом глоток и в рот Проне влил. Проня, конечно, спирт не выплюнул, а постарался как можно больше из бутылки заглотнуть. Вот какие моряки в старые времена плавали... А вот однажды... Со спардека спустился радист Павлик Жаворонков. Было еще раннее утро, но Жаворонков уже надел китель и фуражку, словно собрался на берег. Но пароход был в море, и берег был далеко. - Капитан тут не проходил? - спросил Жаворонков озабоченно. Мы удивились. Обычно по утрам радист встречал нас широченной улыбкой и сообщал: "Ну, комсомолия, рабочий класс, вот я вчера вечером еще шесть страниц прочитал да так с книгой и уснул. Дядя Том уже продан, а Элиза..." Дело в том, что радист изучал английский язык, еще в прошлом рейсе начал читать книгу Бичер Стоу "Хижина дяди Тома" на английском языке и теперь при каждой встрече рассказывал нам содержание прочитанных глав. Но сегодня Жаворонков вел себя очень странно. - Капитана не видели? - снова спросил он. - Он в кают-компании, - ответил я. Радист побежал в кают-компанию. - А как с дядей Томом? - крикнул Костя. Жаворонков махнул рукой, и только сейчас я заметил, что в руке у него листок бумаги. Конечно, он спешил к капитану с какой-то только что полученной и, очевидно, очень важной радиограммой. Перед капитаном наш радист появлялся всегда по-военному подтянутый, обязательно в кителе и в фуражке. К этому он привык на службе в военно-морском флоте. Грисюк тоже ушел от нас. Пока мы с Костей разговаривали, вернулся из кают-компании Жаворонков. - Ну, ребята, долго теперь не видать вам своего Архангельска, - сказал радист. - Курс меняем. - Куда? - Радиограмма принята. Приказание идти на розыски шлюпок. - Каких шлюпок? - Английский пароход "Гордон" погиб. Команда на шлюпки высадилась, где-то в море болтаются. Людей спасать нужно! - А почему англичане сами не пошлют свои пароходы на поиски? Радист безнадежно махнул рукой. - Пока их суда придут - сто раз погибнуть можно. Пароход погиб, куда же торопиться? Люди на шлюпках - не великая ценность. Так они иногда рассуждают. "Октябрь", действительно, сменил курс. Где-то там, в угрюмом безбрежье, в бескрайних океанских просторах затерялись шлюпки с людьми. Холодные, усталые после шторма волны, и низкое полярное небо. Серые тучи и вода. Борются ли они, те несчастные люди с погибшего судна? Живет ли в них надежда на помощь, на спасение? Успели ли они снять с парохода провизию, запаслись ли пресной водой? Только бы снова не пришел шторм: тогда шлюпкам верная гибель. - Значит, мы идем спасать инглишей, да? - спросил Илько. - Да, у моряков такой закон: если какое-нибудь судно терпит аварию или погибает, значит, сразу же нужно идти на помощь людям. - Хороший закон, - произнес Илько и, подумав, снова спросил: - А если бы русское судно тонуло, они пошли бы на помощь? - По закону должны... Ну, Илько, мне идти на вахту время... Я спустился в машинное отделение и поздоровался с Павлом Потаповичем. Старший машинист уже принял вахту и сидел у верстака, делая записи в журнале. Скорехонько я полил параллели водой, смазал подшипники и присел на железный ящик для пакли. Мне очень хотелось узнать, что думает Павел Потапович - старый моряк - о смене курса, о спасении англичан. Но спросить я не решался: не дело мальчишке совать свой нос всюду и говорить о том, о чем его еще не спрашивают. На судне - не во дворе, не на улице, а старший машинист - не Костя Чижов и не Илько. Лучше подождать до поры до времени. Но Павел Потапович тоже молчал, словно он и не знал о том, что "Октябрь" сменил курс. Захлопнув журнал, он ушел в котельное отделение, а вернувшись, стал разбираться в ящиках верстака. - Берега уже совсем не видно, - с тайной надеждой сказал я. - Теперь, пожалуй, долго и не увидишь, - отозвался старший машинист. Шлюпка в море - что иголка в стоге сена, не скоро разыщешь. - А сколько их, шлюпок-то? - Кто знает, сколько! Пока только одну наш спасательный обнаружил и поднял. - А долго мы искать будем? - Пока не найдем. Люди гибнут, значит, нужно спасать. - И всегда так бывает в море, если погибают, нужно на спасение идти? - я сам объяснял это Илько, но сейчас мне нужно было продолжить разговор с Павлом Потаповичем. - А как же иначе! Иначе нельзя... Павел Потапович задумался и вдруг сказал: - Конечно, всякое бывает. Мы как-то в шторме аварию терпели и SOS - сигнал бедствия - дали. Было поблизости иностранное судно. Оно бы тут же должно к нам на помощь пойти без всяких-всяких. Да капитан там, сукин сын, торгаш оказался. По радио спрашивает: "Сколько заплатите за помощь?" Поторговаться да нажиться на человеческих жизнях хотел! Это все равно что дитя, к примеру, упало бы с причала в воду, а я матери бы его сказал: "Дашь на бутылку водки с закуской - тогда вытащу". - Ну и что же, так и не подошел к вам иностранец? - Какое там! Наш русский транспорт чуть попозднее помощь оказал. Плавучесть-то мы не потеряли, он забуксировал нас и притащил в порт. - Того бы капитана самого за борт нужно! - сказал я возмущенно. - Полагалось бы, - согласился Павел Потапович.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ СПАСЕНЫ!

После вахты я долго бродил по палубе и до боли в глазах всматривался в безбрежную океанскую даль: а вдруг мне первому удастся заметить шлюпку! Но, конечно, об этом я мог только мечтать. С высоты капитанского мостика за морем наблюдали вахтенные штурманы. У них сильные морские бинокли. Разве простым глазом заметишь то, что на огромном расстоянии можно увидеть только в морской бинокль! Однако я не уходил с палубы. Если мне не удастся первому заметить шлюпку, то по крайней мере я мог одним из первых узнать, что терпящие бедствие англичане найдены, и сообщить об этом Косте, Илько, радисту Жаворонкову, старшему механику Николаю Ивановичу, всей команде. - Ты чего на палубе торчишь? - спросил меня Павлик Жаворонков, неся капитану очередную радиограмму. - Так просто... - уклончиво ответил я. Но радист догадался и рассмеялся: - Дурной ты, ведь мы еще очень далеко от места гибели "Гордона"! Часов через восемь начнутся поиски, никак не раньше! Жизнь на "Октябре" шла обычным порядком, вахта за вахтой. Но разговоры у моряков теперь велись только о том, удастся ли спасти потерпевших кораблекрушение. Моряки волновались, спорили, строили всевозможные догадки и предположения, вспоминали и рассказы вали случаи других аварий, поисков, спасательных рейсов. Вечером свободные от вахт машинисты, кочегары и матросы не уходили с палубы. На "Октябре" все было подготовлено на тот случай, если шлюпки будут обнаружены. Мы с Илько долго не спали в тот вечер. Костя Чижов был на вахте. - Дима, а если мы их спасем, то дальше что?- спросил Илько. - В порт доставим. - Ох они и обрадуются! - Еще бы! - Какие они, хорошие или нет? Может быть, кулаки... - Чудак же ты, Илько! Какие же на судне могут быть кулаки! Обыкновенные моряки. Илько посмотрел на меня недоверчиво и сказал: - Инглиши... - Ну и что же, инглиши? Всякие бывают. - То-то всякие, инглиши - не советские. На палубу вышел Николай Иванович. Увидев нас, он вытащил знакомые мне с давних пор часы-луковицу и сказал: - А спать за вас кто будет? - Не хочется, Николай Иванович. Механик шутливо нахмурился. - Сейчас же по койкам! А то как придем в Архангельск, доложу Максимычу, что судовой распорядок нарушаете. Тогда вам больше моря не видать. Николай Иванович ушел к себе в каюту. Мы тоже отправились в кубрик и улеглись на койки. Я долго не мог уснуть, все смотрел на круглое световое пятно иллюминатора. Мне хотелось представить людей, спасать которых шел наш пароход. В своем воображении я пытался нарисовать картину: море, шлюпка и в шлюпке - люди. Одежда у них мокрая, лица усталые, глаза тусклые, потерявшие надежду на жизнь. А море шумит, шумит, и горизонт огромен, и нет на нем желанного дымка корабля, идущего на спасение. На другой день утром стало известно, что на палубу "Октября" ночью был поднят обломок весла. Это говорило о том, что кораблекрушение произошло поблизости. Но это принесло и опасения: неужели люди погибли? Весь день прошел в томительном ожидании. И только к вечеру вдали на юго-западе вахтенный штурман заметил точку. Вскоре было точно установлено, что это шлюпка и в ней находятся люди. ...В шлюпке было шесть человек. Первым на борт "Октября" поднялся высокий человек лет тридцати пяти. Он был хорошо сложен и имел вид циркового артиста. В его часто прищуриваемых глазах я заметил холодное высокомерие. Подавая руку капитану "Октября", он коротко улыбнулся и сказал: - Алан Дрейк, штурман "Гордона". Мени тэнкс фор юр кайндес. Ду ю спик инглиш? Это означало: "Говорите ли вы по-английски?" Наш капитан утвердительно кивнул головой и ответил штурману "Гордона" тоже по-английски. Англичанин снова улыбнулся и произнес какую-то очень длинную фразу. В это время на палубу нашего парохода один за другим поднялись остальные моряки погибшего английского судна. Если Алан Дрейк выглядел сравнительно бодро, то вид остальных англичан был ужасен. Худые обросшие лица и впалые глаза свидетельствовали о пережитом голоде, тревожных днях и бессонных ночах. Обессиленные моряки смогли влезть на палубу лишь с помощью наших матросов. Они едва держались на ногах. Один из спасенных сразу же привлек особое внимание всей команды "Октября". Это был мальчик лет двенадцати. По узким глазам и по матовой желтизне кожи мы догадались, что он - китаец. Мальчик держался очень робко и молчал. - Спросите, кто этот мальчик, - шепнул я Павлику Жаворонкову. - Как он попал к ним на пароход? - Я уже знаю, - громко ответил радист. - Это бой, салонный лакей, прислужник. Лакей! Это слово для нас казалось странным, нелепым и даже оскорбительным. Я подумал, что, вероятно, жизнь маленького китайца на английском пароходе была очень нелегкой. Капитан Малыгин распорядился проводить спасенных моряков в приготовленный для них кубрик, а сам со штурманом Аланом Дрейком отправился в кают-компанию, что бы побеседовать и выяснить обстоятельства гибели "Гордона". Наш третий штурман, ведавший судовой аптечкой, принес англичанам лекарства против простуды. Вскоре, подкрепившись обедом, изголодавшиеся и усталые английские моряки спали на койках, заботливо приготовленных командой "Октября". "Октябрь" продолжал поиски: в море должна быть еще одна шлюпка с погибшего парохода. На другой день рано утром Павлик Жаворонков зашел в кубрик навестить англичан и узнать, не требуется ли им что-нибудь. Однако все моряки после пережитых тревог спали крепким сном. Лишь один из них лежал с открытыми глазами. Как узнал наш радист, этого моряка-кочегара звали Джемс. Разговорившись с Джемсом, Жаворонков услышал историю странствии английских моряков по морю на шлюпке. Потом радист рассказал эту историю нам.