Таежный рубикон - Кирилл Казанцев

Так и не придумал за прошедшую, бесконечно длинную, ночь ничего лучшего, как идти в поселок, вернуться назад. Вернуться – и будь что будет. Неужели смогут менты, совсем не попытавшись разобраться в ситуации, сразу пустить в ход оружие? Ну, не все же они, в конце концов, такие отмороженные скоты, чтобы только по прихоти своей убить человека?! Не хотелось верить Дорофееву. Не хотелось, и все тут! И он, закинув винтовку за спину, переступил порог зимовья. И медленно заковылял по тропе. А вспомнив о Татьяне и Семеныче, затревожился: «Как они там? Дошли ли до Отрадного в такой жуткой снежной кутерьме? Не сбились ли с пути? Не плутанули?.. – И успокоил себя: – Да нет же! Не должны... Старик, наверно, здесь каждый кустик, каждую ложбинку знает. Все здесь, наверно, давно и не раз исходил...»

Тайга совсем успокоилась после вчерашнего ненастья. Распласталась, раскинулась кругом, изомлевшая в полном безветрии, бережно перестеленная наново свежим искрящимся снежком. Вся простреленная, просвеченная насквозь, до последней веточки, до последнего завитка отставшей бересты и клочка седоватого мха на неохватных кедровых комлях, звонкими золотистыми солнечными лучами.

Чистейший студеный воздух будоражил и пьянил. И от этого хоть немного полегче было брести по глубокому снегу, то и дело выдирая из сугробов увязающие до колен дрожащие ноги.

Обошел стороною неудобный крутой спуск с очередной сопки и снова вышел на их вчерашние, уже порядком сглаженные выпавшим снегом следы. Из молодого редкого ельника, синеющего впереди, сначала проорала сойка, а потом сразу же, без промедления, раздался низкий утробный приглушенный рык. И Андрея мгновенно бросило в испарину. Остановился, крепко ухватив винтовку, испуганно озираясь. И внезапно уткнулся, каменея, чувствуя, как действительно шевелятся под шапкой волосы, в немигающие оранжевые с прозеленью звериные глаза. И, словно потеряв разум, совершая опаснейшую ошибку, на какое-то время пристыл, прирос к узким тигриным зрачкам. Но потом, все же опомнившись, судорожно сглотнув, слегка перевел взгляд, скользнул по белесым тяжелым надбровьям, длинным вибрисам жестких кошачьих усов с повисшими на них кровавыми каплями. И снова услышал, ощутил каждой клеточкой тела, будто натянутая мембрана, леденящий душу звук: «У-ооо-уонг! У-анг-уо!» Будто свинцовую чушку прокатили по чугунной ванне.

Их разделяло каких-нибудь два десятка метров. Не больше двух-трех молниеносных прыжков для разъяренной гигантской кошки. Но тигр почему-то медлил, хищно изогнувшись на окровавленном, разодранном лошадином крупе, так что его мощные широкие лопатки, словно готовые к взлету громоздкие крылья, выгнуло высоко вверх, до предела натянув на них ярко-рыжую в черных подпалинах шкуру. Зверь, казалось, совершенно застыл без движения. И только его вытянутый, прямой как толстая палка длинный пушистый хвост, с белой окаемкой на конце, словно живущий отдельно от тела, изгибаясь, нервно и звучно хлестал по снегу.

Для Мостового эта встреча с амбой была первой в жизни. Но из услышанных когда-то рассказов бывалых таежников он хорошо усвоил, о чем говорит такая одиозная поза тигра. И прижатые к голове уши, и бьющий по снегу хвост. Один неверный шаг, одно неосторожное движение, и гигантская кошка тут же метнется навстречу, собьет с ног и изорвет в клочья. И он, почти не дыша, панически боясь оступиться, запнуться о какую-нибудь спрятанную под снегом валежину, начал медленно пятиться, приговаривая полную белиберду: «Я не буду... Не бойся... Это твоя лошадь... Не моя... Я не буду трогать... Ты не думай...» Пятился и бубнил себе под нос, безостановочно нес какую-то бредовую законченную ахинею.

Семеныч

Засвербило, залихотило в горле, как только думку свою добил: «А ведь, угробят Андрюху, сучьи дети! Как пить дать – угробят!» Слишком уж смурные лица были у этих ментов-освободителей. Прямо маски какие-то, а не лица. Скинь с них всю эту чудную белопятнистую форму, и будут тебе обыкновенные бандюги. Ни дать ни взять! Ни какой разницы. И не знаешь, что от них, таких угрюмых болванов, ожидать. Да и при встрече засветили они Семенычу под дых запросто, ничуть не медля. А чтоб хотя бы извиниться потом, что промашка у них вышла – на то у этих молодых, но не больно-то со старшими вежливых парней, видать, и задумки такой нет. Как вроде с детства этому не обучены.

«Ты там только не стрели всех подряд, – пытался подступиться Семеныч к сидящему рядом в санях здоровенному жлобу-командиру с квадратной массивной челюстью. – Там, окромя бандюков, и Андрей наш, военный отставник... Они ж его на заимке-то и поранили. Один со всех выжил... Так ты наперед-то посмотри хорошо, перед тем как своих бойцов пускать. Слышишь, нет?» Но напрасно старик старался мента разговорить, хучь чуток достучаться до этого твердолобого истукана. Тот даже не обернулся в его сторону. Даже бровью не повел. Будто Семеныч и не человек совсем, а какой-то там таракан паршивый, такой, что и отвечать-то ему вовсе не обязательно. И Семеныч зло сплюнул: «Вот холера, и где вас таких-то животин только берут?! Не полицейский, а злыдень какой-то бессловесный!» И он демонстративно перебрался в конец саней. Молчал, то с сожалением поглядывая на притихшую Танюшку, то, в раздумьи, наблюдая, как из-под широких санных полозьев вылетают и ляпаются торчмя комья спрессованного снега. Глядел и все отчаянно гадал: «Как же можно лучше-то Андрюхе помочь?» Как же отвести от него очередную нежданную беду?

Андрей

Уже больше часа ковылял по тайге после злополучной встречи с тигром, а все никак не мог окончательно успокоиться, полностью прийти в себя. Зубы нет-нет да и принимались непроизвольно отбивать мелкую дрожь. И срывалось дыхание. И опять накатывала испарина. А в голове все саднила неотвязная мысль: «Как же все-таки удалось разойтись? Почему он меня отпустил? Почему разрешил уйти?» И перед глазами снова оживала залитая красной юшкой оскаленная звериная морда с желтым сморщенным носом, тяжелыми белесыми надбровьями и длинным разлетом жестких белых усов...

Удалось разойтись... С хищным беспощадным зверем удалось... А с другими двуногими не получилось! Как ни жил, казалось бы, осторожно ступая, стараясь лишний раз не подшуметь, не лезть, очертя голову, в глупые передряги и ненужные конфликты с этими отмороженными сволочами – все равно ничего из этого не вышло. Все равно втянули в свои темные тошнотворные дела. Принудили стать таким же, как они, жестоким и тупым. Заставили убить человека!

И это – все... Это теперь – навсегда! С этим теперь дальше жить. И носить внутри до последнего часа...

Еще и еще раз прислушивался к себе и удивлялся, и досадовал, не ощущая почему-то страшной боли раскаянья от совершенного святотатства. Конечно, было там, где-то на самом донышке души что-то похожее на нее, какое-то смутное, не до конца уловимое сожаление. И это все. И не больше того...

А боль-то все-таки была. Но только совсем по другому поводу. Тягучая и нудная, но все ж таки не заходящая за край. Такая, какую безропотно носят в себе годами. С которой мирятся, к которой привыкают, как к застарелой, неизлечимой болячке. И много самых разных причин было у этой его хворобы. Слишком много для того, чтобы можно было прямо сейчас, вот здесь, в залитой солнечным полднем тайге, все их понять и переосмыслить.

А потому он даже и не пытался это сделать. Брел себе и брел, как заведенный, по глубокому рыхлому снегу, с трудом переставляя ноги. Все больше сдавая с каждым свинцовым шагом от жажды и усталости. И, вызверяясь от постепенно одолевающей немощи, упорно гнал от себя едва преодолимое искушение остановиться.

Татьяна, Семеныч... Андрей...

– Я понял. Вижу. Давай... – глухо и без всяких интонаций пробасил в ларингофон ментовской командир. И сразу же быстро и легко соскочил с саней. На удивление легко для своей грузной и обманчиво неповоротливой фигуры. Крепко врос в снег и властно выкинул вверх раскрытую лопату-ладонь, призывая всех остановиться.

И тут же с других дровней, шедших параллельно почти рядом, спешился еще один боец, похожий на своего начальника, как сын на отца. Такой же рослый и хмурый крепыш, с короткой бычьей шеей и широким разворотом плеч. Спешился и на бегу, сорвав с плеча СВД, молниеносным, безупречно отработанным движением, дослал патрон в патронник и, проскочив еще с десяток метров, тесно прирос к стволу дерева и изготовился к стрельбе.

И Семеныч сверзился с саней. Поднялся и, шумно, с присвистом дыша, подбежал к командиру ОМОНа, прилипшему к окулярам бинокля:

– Ты что же это?.. Ты что творишь, дурак?! – закричал он громко, порушив лесную тишину, настойчиво теребя мента за рукав камуфляжа. – Я ж тебя просил!..

– На место! – мрачно кинул ему начальник. Бросил, как неразумной собаке, посмевшей ослушаться хозяина.