Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорога стремительно вела нас по этой мирной земле к мертвому городу. Не знаю откуда, но в тот момент на меня вдруг снизошло ощущение такого истинного и всепроникающего счастья, что я едва не закричал: наконец-то начинается настоящая жизнь! Передо мной словно распахнулась дверь тюремной камеры и в лицо повеяло чистым воздухом долгожданной свободы. Это было исполнение чего-то заветного.
Мизи, должно быть, испытывала нечто похожее. Пару раз, когда мы пытались говорить о нашем будущем, она сказала мне, что испытывает такое чувство, что ей предоставлен последний шанс, который она просто не смеет упустить. Имела ли она в виду на самом деле лишь жалкие компромиссы, в которых мы добровольно запутывались из удобства или из ложных соображений и нужда в которых отпала, когда высшая сила разорвала их в клочья? Или она говорила об оковах, которые и являются таковыми, если их воспринимают как оковы, но оковы благотворные, ибо они — по истечении срока томительного ожидания — сменяются часом искупительного освобождения; не имела ли Мизи в виду, что надо лишь преодолеть эту устрашающую подготовительную пустыню?
Но как же противоречило это чувство реальным фактам! Или надо поверить в то, что именно такое чувство испытывает умирающий, расцветая улыбкой в последнюю минуту своей земной жизни.
Идет ли в этом случае речь только о чисто личном чувстве? Но тогда это не вписывается в данное повествование.
Вскоре после Вильгельмсбурга начались разрушения, а у Ведделя мы увидели картину полного уничтожения. Ах, когда я в своих воспоминаниях снова проделываю тот путь до Гамбурга, меня охватывает желание перестать наконец думать об этом. К чему? К чему все это записывать? Не лучше ли предать все это полному и окончательному забвению? Ибо те, кто видел это воочию, не станут это читать. Но другие, но потомки? Если бы они прочли это только для того, чтобы, пресытившись ужасом, выше оценить свое ощущение жизни. Неужели для этого нужен всемирный потоп? Или для этого надо спуститься в подземное царство мертвых? И мы, кто при этом присутствовал, не осмеливаемся высказывать предостерегающие пророчества. Пока нет!
Или это мольба к другим отнестись к нам со снисхождением к тому, что мы делаем не то, чего от нас ожидают, что мы отстранились, что нас стало трудно понять?
Я ни на минуту не воображаю, что удастся воспроизвести и передать мое первое впечатление. Это было бы ложью; бросается в глаза, что люди, повторно приезжавшие в город, не могли привыкнуть к тому, что видели, или, наоборот, чувства их притуплялись. Каждый раз, покидая задымленный город, люди испытывали такое же ощущение, как человек, приходящий в себя после обморока. Или же люди чувствовали себя опустошенными до полной безучастности, как поэт, переживший диалог с демонами. И не от горя и ужаса, как это было раньше, когда мы видели разрушенным один дом из десяти. Этот дом, вырванный из среды живых, мы могли оплакать, дрожа за жизнь других домов, других людей. Но что могли мы чувствовать здесь, здесь, где не осталось вообще ничего? Это не был труп города, это не был мертвый знакомец, возглашавший: «Ах, вчера, когда я еще жил, я был вашей родиной», — нет, оплакивать это не было никакой нужды. То, что нас окружало, никоим образом не напоминало об утраченном. С этим уже ничего нельзя было поделать. Это было что-то другое, чуждое, это было, собственно, воплощение невозможного, того, чего не могло быть.
В северной Финляндии есть заледеневшие от мороза леса. Мы повесили фотографию такого леса у себя в квартире. Но кто сейчас думает о лесе? Это же не скелет леса. Конечно, что-то от этого было и здесь, и даже больше, как если бы это и в самом деле был скелет, но что тогда означают все эти знаки и руны? Может быть, это какое-то немыслимое извращение леса?
Я смотрел на лица тех, кто стоял рядом со мной в кузове машины, когда мы по широкой улице проезжали Веддель по дороге к мосту через Эльбу. Мы до смешного напоминали группу туристов, и для полноты картины не хватало только экскурсовода с рупором. Но мы были охвачены беспомощной растерянностью, а странный пейзаж не давал никаких объяснений. Там, где раньше были видны стены домов, была теперь видна лишь уходящая в бесконечность выгоревшая равнина. Это кладбище? Но что за существа погребли здесь мертвецов и поставили на их могилах печные трубы? Единственное, что высилось над землей, — это печные трубы, торчавшие как памятники, как дольмены, как предостерегающе воздетые к небу пальцы. Не дышали ли через эти трубы лежавшие под ними мертвецы, вдыхая голубой эфир? Не покоились ли там, где между этими странными стволами висели пустые фасады, князья и герои мертвого воинства? Или это были руины акведука, такого, как у древних римлян? Или это были всего лишь декорации какой-то фантастической оперы? Сколь многому научились мы в школе, сколько прочитали книг, сколькими картинами восхищались, но о том, что мы видели теперь, не было сказано ни в одной книге, не было изображено ни на одной картине. Существовали ли еще не открытые части света? В глазах всех моих попутчиков видел я этот внимательный, напряженный поиск внешних признаков и тщетную попытку сравнить увиденное с внутренней картиной. То было ожидание, ожидание явления чуда, которое разрешит загадку, и мы ни в коем случае не должны упустить его из виду.
Только на коротком отрезке пути, проезжая Эльбский мост, мы на мгновение ощутили освобождение от этого колдовства; все принялись считать городские башни. Ах, какие ласкательные имена были у каждой из них! Но где же самая красивая из них — церковь Святой Екатерины? И почему Ратуша превратилась в пагоду? Но с этим мы миновали мост и въехали на погост.
Слева, сразу после моста, горела огромная гора кокса — она потухла только через три недели, — и целую секунду мы вдыхали раскаленный зной ада, то было чистилище, которое всем нам предстояло пройти, прежде чем смогли войти в город. Грузовик, качаясь и сбавив ход, стал буквально пробираться по кое-как расчищенному проезду между руинами, мимо осыпей на месте разрушенных зданий, мимо воронок и под разбитыми
