Рим и эллинизм. Войны, дипломатия, экономика, культура - Александр Павлович Беликов

в Испании: Бетика и Тарраконская Испания. После этого 50 лет (!!!) не предпринималось ни одной попытки создать новую провинцию! Все вышеописанные перипетии внутриполитической борьбы происходили на фоне существования всего лишь четырёх провинций, две из которых были очень маленькие, а две другие находились довольно далеко от Италии. При всей их важности степень их влияния на экономику и внутреннюю жизнь Рима была достаточно скромной. Сороковые годы II в. до н. э. стали переломными: 147 г. – провинция Македония, 146-й – Африка, 133-й – Азия, 120-й – Нарбоннская Галлия… В 146 г. до н. э. было всего 6 провинций, при Сулле – 10, после восточных побед Помпея – 14[925]. Утверждения, что сенат был против экспансии[926] и до I в. до н. э. не спешил с аннексиями[927], являются глубоко ошибочными.

Проблема управления покорёнными народами сочеталась с проблемой необходимости снижения напряжённости между бедными и богатыми квиритами[928]. Не менее четверти граждан выигрывали от войн и расширения державы: воины получали часть добычи и землю, квириты были освобождены от налогов, получали хлебные раздачи, участвовали в откупах[929]. По мнению Полибия, в Риме было так много публиканов и их компаньонов, что, казалось, в откупах участвуют все (см.: Polyb. VI.17). Даже сенаторы не могли устоять перед искушением участвовать в кредитных операциях[930]. C завоёванными странами обращались как с частной собственностью, по отношению к ним применялось jus utendi et abutendi, они действительно превратились в поместья римского народа. И если раньше они были почти собственностью немногих, то теперь «у римлян, как у древних народов вообще, частная собственность в целом проявляет себя по отношению к толпе в качестве общественной собственности: либо в виде затрат на поддержание внешнего блеска республики, либо в виде учреждений, имеющих характер роскоши и служащих всеобщему благу (бань и т. д.)»[931]. Однако должно было пройти какое-то время, чтобы Сенека смог чётко сформулировать мысль, выражающую уже устоявшееся новое восприятие вещей: каждый человек имеет право на долю общего блага, из которого каждому даётся его часть (De clem. II, 6). Лозунг, пусть во многом декларативный, salus populi – suprema lex, всё-таки до какой-то степени давил на политиков, вынужденных демонстрировать заботу о народе. Несовершенство римской полисной системы замедляло переход к провинциям, но он был неизбежен.

Следует отметить несколько пунктов, расположенных в порядке значимости. Притом более действенными были внутренние причины: 1) дискредитация и падение политики иностранной клиентелы; 2) социальная борьба за получение равных прибылей от эксплуатации покорённых; 3) чисто финансовая заинтересованность государства и народа в провинциях: налоги, земли, откупа; 4) соответствие провинциального устройства интересам почти всех квиритов; 5) осознание необходимости и психологическая привычка к провинции как новому типу отношений с побеждёнными; 6) желание надёжно укрепиться; 7) стратегическая необходимость, создание опорных пунктов для дальнейшей экспансии.

Короче, сложный комплекс, который пробил себе путь в долгой борьбе. Такое мнение имеет не меньше прав на существование, чем теории, объясняющие медлительность перехода к провинциям исключительно инертностью мышления римлян. Попытка решить столь сложную проблему с позиций только идеологических, идейных, не касаясь таких важных факторов, как этнопсихология, особенности ментальности квиритов, специфика политической, социально-экономической жизни Рима, своеобразие его государственного устройства, выглядит неубедительно.

Вышеперечисленные семь пунктов и сам процесс исторического развития подвели к необходимости принять провинциальную систему. Более развитое общество отличается более сложной структурой, и без изменения самой структуры невозможно дальнейшее развитие[932]. Надо было создать единую государственную, экономическую, военную систему, привязать покорённых к Риму. Система государств-клиентов не отвечала интересам формирующейся военно-административной державы. Оставался один путь – включение. Оно не означало немедленного органичного слияния. Предпосылки к нему появились, но провинции ещё долго оставались лишь объектами грабежа, жестокой эксплуатации[933], а не развития и создания прибыльной хозяйственно-экономической системы. Идеологического, культурного и этнического единства державы долго не было.

Сказывались пережитки полисной системы, которую пытались обходить, нарушать, изменять. А нужна была коренная ломка, не приспособление. Для ведения успешных войн и управления завоёванными территориями требовались чёткая централизация, единоначалие, невозможные при полисной структуре.

Несоответствие сильной державы с её примитивной организацией новым условиям и привело в конечном счёте к переходу к империи. Не случайно лишь в ранней Империи удалось достичь внутреннего единства державы, но уже на имперских принципах.

Монархия – республика – империя. Таков был путь исторического развития Древнего Рима. Рим вёл войны, войны вели к развитию Рима, усложняя его внутренние проблемы и стимулируя политическую активность всё более и более широких слоёв населения.

Однако в провинциях к римским гражданам относились крайне негативно. Города Малой Азии принимали беглых и с нетерпением ожидали прихода парфян (см.: Cic. Fam. XV.4.10). Показательна фраза из другого письма Цицерона: жители восточных провинций «вследствие свирепости и несправедливости нашего владычества» либо настолько слабы, что не могут помочь нам против парфян, либо «настолько враждебны нам», что на них нельзя полагаться (Fam. XV.1.5). О том же ярко свидетельствует «Эфесская резня» 88 г. до н. э., по определению М. Гранта – «шокирующая демонстрация непопулярности Рима»[934]. Дополнительный интересный аспект – вопрос об этнической принадлежности её жертв. Тема эта практически не разработана.

Вкратце предыстория и фактическая сторона интересующего нас события заключается в следующем. В 130 г. до н. э. Пергамское царство стало римской провинцией Азия. Началось более активное проникновение римских откупщиков и негоциантов на Восток, прежде всего – в Малую Азию. Мы считаем, что нельзя преувеличивать масштабы такого проникновения, однако признаём, что деятельность римских дельцов к востоку от Эгеиды стала заметной.

Одновременно усилилось «политическое присутствие» римского сената: наместник провинции старался контролировать политическую ситуацию на всем протяжении полуострова. Римские комиссии стали чаще посещать вассальные царства Малой Азии. Используя методы политического арбитража для укрепления своего господства, они вмешивались во внутренние дела мелких государств, регулировали взаимоотношения межу ними. Римский сенат являлся «верховным арбитром» при разрешении династических споров и пограничных конфликтов местных подвластных монархов, вынужденных обращаться в Рим за защитой своих интересов.

Придерживаясь стратегии «политического равновесия» сил соседних государств, римское правительство не позволяло усилиться ни одному династу Малой Азии. Растущие амбиции царей Понтийского царства и их попытки расширить пределы Понта не раз пресекались римлянами, притом достаточно грубо и бесцеремонно. Это, в свою очередь, вызывало сильнейшую ненависть понтийцев к Риму (См.: Justin. V.3—10; VI.1–2; Sallust. Hist. VI.6, VI.10–12), до поры до времени тщательно скрываемую. Когда в Риме начались внутренние смуты, контроль над Малой Азией существенно ослаб. В этих условиях Митридат VI Евпатор решил, что наступил благоприятный момент для реализации затаённой ненависти к римлянам и установления своей гегемонии на Востоке. Так началась I Митридатова война (89–85 гг. до