Ностальящее. Собрание наблюдений - Наталья Иванова

(1931)

«Погружается Мойка во тьму» — и не только Мойка, но и весь город в сознании поэта (А. Ахматова, «Годовщину последнюю празднуй…», 1938). Эпитеты? «Погребально», «свет… притушен», «в грозных айсбергах». Теперь уже — «не столицею европейской / С первым призом за красоту», а «душной ссылкою енисейской», «пересылкой» с «трупным запахом прогнивших нар» видится Ахматовой ее город.

И только к концу 50-х опять просияет его красота:

И все перламутром и яшмой горит,Но света источник таинственно скрыт.

Торжествующая, праздничная полихромность поэзии XVIII века с его яркими, насыщенными цветами, подчеркнутыми особым блеском и одновременно прозрачностью красок, свидетельствует о подъеме и расцвете, цветении городской культуры. Затем — в первой трети XIX века краски становятся более изысканными, от основных цветов (синий, красный, желтый, зеленый) поэты постепенно переходят к их смешиванию, созданию более утонченной и индивидуальной палитры. Более тонким становится и сочетание цветов. Отражение города в поэтическом описании приобретает особую цветовую глубину, насыщенность, напряженность. Однако к середине века город как бы обесцвечивается — социальные мотивы изымают из поэзии яркие или изысканные краски, сводя цвет либо к желто-коричневой, либо к серо-черной монохромности. Цвет становится не ярким, не праздничным, не блестящим и не прозрачным, а грязным и тусклым.

И только к концу XIX, а особенно в начале XX, нарастая к 1913 году, как известно самому богатому и праздничному — перед обвалом в мировую войну, революцию и разруху, — цвета Петрополя приобретают удивительное разнообразие, их сочетания не только обретают утраченную изысканность, но и приумножают ее.

Нарастающий, побеждающий черный (с привнесением серого), монохром постреволюционной поэзии, играющий роль отрицания цвета, свидетельствует о торжестве зла — ведь черный цвет (и темный тоже) издревле ассоциировался со злом, белый (и светлый) — с добром. Черный (мрачный, темный) вытесняет из петербургской поэзии, поглощает разноцветье, гасит цвета. Эта победа мрака есть победа возвращающегося хаоса (из которого, по античной мифологии, родились «Черная ночь и угрюмый Эреб»). Мрак черного цвета уничтожает присущий Неве и городу на Неве блеск — а Платон считал, что мир красоты и весь мир идей обладает блеском (считалось, что «цвет богов — блестящий, ввиду происхождения их от огня»[45]). Любопытно, что российский психоаналитик С. Афанасьев считает черный выразителем акцентуации шизоидности (замкнутость, напряженность)[46].

Афанасьев анализирует своеобразие цветового предпочтения различных типов людей, но его наблюдения распространимы и на цветовые предпочтения целых поэтических эпох.

Напряженной борьбой эпитетов награжден город в стихах Александра Кушнера. Есть у него стихи и в скромной, подчеркнуто строгой цветовой гамме (желтое, серое, черное), почти гравюрные — «О здание Главного штаба!», где «серый» цвет плаща итальянского архитектора соседствует с «желтым» бумаги, чертежа. И есть — подчеркнуто живописные, как «Аполлон в снегу», где контрастно сочетаются несочетаемые север и Средиземноморье, Россия и античность — статуя Аполлона «в белой шапке» снега, «желтоватая синица» и «сугроб», «блеск… от серебряной пыли» и «пятна сырости», «оливы», «лазурное море» и «белые иглы», в общем — «Эта пальма, наверное, ель, / Обметенная инеем сплошь». Цветовой эпитет у Кушнера может быть исключительным, одиноким и единственным внутри «большого» стихотворения — как «купавок в стакане букетик цыплячий» в «Ночном параде». Цветовой эпитет может быть подчеркнуто противостоящим, оппонирующим — например, «белые» и «черные» камешки, которые «в мокром красуются наряде» под «ветрами ледяными» Ленинграда, противоположны во всем «чужим» «трагедийным розам в жирном гриме». Здесь — «в снегу и синяках». Там, возможно, — «лазурные сны». Но для поэта — только в сослагательном наклонении.

Невероятно, буйно красочен, избыточно и празднично радужен «Летний сад днем» Виктора Сосноры, нанизывающего эпитет за эпитетом, не боящегося пестроты:

Снег, как павлин в саду — цветной, с хвостом,с фонтанчиком и женскими глазами.Рябиною синеет красный холмМихайловский…Михайловский готический коралл!…Мальтийский шар, Лопухиной колор…А снег идет в саду, простой и пестрый…свеж и золотист,И скоро он стемнеет за решеткой.Зажжется рядом невских волн узор,как радуг ряд! Голов орлиных златоуж оживет! И статуй струнный хорруками нарисует свод заката,и ход светил, и как они зажглись,и пасмурный, вечерний рог горений!

Соснора действительно «разлагает» белый (снег!) на все цвета радуги, снег для него содержит в себе «павлина с хвостом» да еще с женскими глазами! Поэтому белый для поэта (снег) — «дивный гений».

Пышно цветут цвета Петербурга в роскошестве палитры Евгения Рейна:

Дымный закат разливает кагорнад островами.Ярче малины слащеная муть…

(«Рынок Андреевский, сквер и собор…»)

И это — при том, что Рейн вообще старается избегать эпитетов! Но genius loci требует своих цветов:

…как регата под розой заката…огранкаянтарного чистого зноя…Темнотою зеркал……в твою золотую кабину…

(«Елисеевский»)

Продуманны и «отборочны» цвета родного города в стихах Иосифа Бродского. Есть у него удивительное по «раздвоению» точки зрения и «вненаходимости» автора стихотворение «Рождественский романс», действие которого разворачивается и в Ленинграде, и в Москве (в присутствии двух голосов: Александровского сада, что в Питере, и Ордынки, что в Москве), соединенных «полночным поездом» — «красной стрелой» со снежинками, дрожащими на вагоне, с «красными» ладонями (от мороза, без перчаток), которые «бледный ветер / обтянет». Красный- отрицательный цвет («кирпичного надсада»).

В первой строфе появляется и

Плывет в тоске необъяснимойсреди кирпичного надсаданочной кораблик негасимый <…>на розу желтую похожий.

Желтая роза — желто-золотой цвет прямо или косвенно обозначен несколько раз: «желтая лестница», «мед огней вечерних», «ночной пирог», «сладкая халва» (и пироги, и халва тоже имеют золотистый цвет)[47]. Этот желто-золотой цвет сочельника, Нового года, плывет «по темно-синей волне средь моря городского». В стихотворении Бродского возникает петербургский цветовой канон, золотое и темно-синее, — вспомним Державина: «на темно-голубом эфире / Златая плавала луна» (и у Бродского — «плывет… ночной кораблик негасимый… на розу желтую похожий»). Бродский восстанавливает, реставрирует и оживляет истинно петербургскую колористику[48], отзываясь на голос высоко ценимого им Державина (Бродский делал это неоднократно, — в данном случае отмечу колористическую связь).

(Самое любопытное — святого Петра в Средние века художники изображали в золотых одеждах, держащим в руке золотую розу[49].)

Современная поэзия города с ее цветомузыкой — материал уже для следующих заметок и наблюдений. Продолжение следует — прежде всего в самой петербургской поэзии.

ЗАГАДКА И ТАЙНА ПЕТЕРБУРГСКОГО СТИЛЯ

Известно, что Петербург называли (и называют) «умышленным» городом — не органически возникшим, а выстроенным по определенному плану в связи с идеей будущего города. Тем не менее, несмотря на эту «умышленность», на вполне рациональное возникновение Санкт-Петербурга, его соответствие определенному замыслу («Здесь будет город заложен / Назло надменному соседу») и в деталях продуманному плану, город в литературной классике получил определение «фантастического».

Знаменитое определение города как «фантастического» впервые появляется у Достоевского в повести «Слабое сердце», а дальше восприятие Петербурга как некоего «фантастического сна» на грани реальности проходит через все «петербургские» тексты писателя — «Петербургские сновидения в стихах и прозе», «Преступление и наказание», «Подросток», «Идиот».

Сам стиль Достоевского, его творческую манеру называют «фантастическим реализмом». В этом определении-оксюмороне, на мой взгляд, как в зеркале отражается и стиль самого города — соединяющий рациональность («умышленность») и фантастичность.