Тайна Леонардо - Андрей Воронин

И потом, никто ведь не знал, что в группе Кота находится "троянский конь" в моем лице, – подумал Глеб. – Это большая удача, что я там был. В противном случае после исчезновения "Мадонны Литта" нам оставалось бы только руками разводить: и куда это она могла подеваться? Чудеса, да и только! Но, повторимся, я там был, а организатор ограбления об этом не знал. Он не знает, наверное, даже о том, что пропажа уже обнаружена, не знает, что его ищут, не знает, бедняга, что мы его уже почти вычислили, и чувствует себя в полной безопасности. Вот и славно, пусть все так и остается".

Однако что-то было не так. Был в его рассуждениях какой-то пробел, что-то важное, мимо чего он прошел, не обратив должного внимания, – что-то, что, как он чувствовал, могло иметь решающее значение для всего расследования.

Это было очень знакомое ощущение, которому Глеб привык доверять. Поэтому, вместо того чтобы запустить двигатель и отправиться на поиски отделения милиции, он закурил еще одну сигарету, откинулся на обтянутую кожей спинку сиденья и еще раз прокрутил в уме свои рассуждения по поводу причастности доктора Мансурова к похищению "Мадонны Литта". Ничего нового он так и не придумал, но ощущение, что ключ к разгадке находится где-то рядом, буквально под рукой, не прошло, а, напротив, усилилось. Оно было каким-то образом связано с дачей Мансурова и его железным алиби, но как именно, Глеб так и не успел понять, потому что в этот момент в кармане его куртки ожил мобильник – вздрогнул, зажужжал и, на радость владельцу, исполнил несколько тактов песни из фильма "Неуловимые мстители": "Усталость забыта, колышется чад..."

Глеб усмехнулся, вспомнив, как отреагировал на эту мелодию Федор Филиппович. "Обозначил свою профессиональную принадлежность, красный дьяволенок?" – ворчливо и укоризненно спросил тогда генерал. "Так что же мне – Моцарта в телефон поставить?" – возмутился Глеб. "Моцарт, по-моему, был бы лучше", – объявил в ответ Потапчук.

Менять мелодию мобильника Глеб не стал. Пока что она его забавляла, и он знал, что, как только изменится его настроение, изменится и мелодия. Продолжая улыбаться, он взглянул на дисплей, удивленно поднял брови, поскольку номер, с которого звонили, был ему незнаком, и ответил на вызов.

Некоторое время он слушал, и брови его поднимались все выше и выше.

– Где? – переспросил он наконец. – Где-где? Ах, вот как! Ну, передайте, что там ей и место. Да нет, я еду, конечно, но вы все равно передайте, очень вас прошу.

Прервав соединение и спрятав телефон в карман, он завел двигатель, и тут его наконец прорвало. Глеб фыркнул, расхохотался во все горло, а потом, продолжая посмеиваться и утирать заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони, вывел машину со стоянки.

Вообще-то, ситуация сложилась отнюдь не веселая, однако Глеб Сиверов, когда хотел, умел находить в жизни смешные стороны – просто потому, что жизнь действительно сложна и многогранна. Иногда в это бывало сложно поверить, потому-то Глеб в данный момент смеялся, вместо того чтобы ругаться страшными словами или просто мрачно молчать, продумывая неприятные последствия очередного непредвиденного происшествия.

Глава 13

Ожесточенно орудуя граблями, Марат Хаджибекович сгребал с газона опавшие листья. Трава под листьями уже пожелтела, пожухла, и он радовался, что успел вовремя ее подстричь. Небо с самого утра хмурилось, обещая затяжной дождь, и Мансуров торопился: нужно было еще обрезать яблони, распилить и сложить в аккуратную кучу ненужные сучья – отдельно те, что потолще, годные на дрова, отдельно мелочь, которую можно будет сжечь в огороде весной, когда подсохнет.

Марат Хаджибекович любил вот такой монотонный физический труд, дающий нагрузку телу и оставляющий голову совершенно свободной. Нужно было только соблюдать меру, чтобы удовольствие не превращалось в каторгу, и беречь руки, которые хирургу едва ли не дороже, чем скрипачу.

На этот раз, однако, работа не приносила ему привычного удовольствия, и все по той же причине: она оставляла свободной голову, куда сегодня, как на грех, лезли одни только неприятные мысли. Марат Хаджибекович относился к периодическим нашествиям больших и малых неприятностей философски, исповедуя старенькую, немудреную, но очень практичную точку зрения, согласно которой жизнь разрисована полосками, как матрас или, скажем, зебра: полоска светлая, полоска темная и так далее, до бесконечности. Сейчас жизнь его явно вступала в темную полосу, и Марату Хаджибековичу оставалось лишь надеяться, что она не окажется чересчур широкой.

Собственно, неприятности начались еще весной, когда, очень довольный и полный новых идей, он вернулся с международного симпозиума в Гааге и вместо любимой работы с головой окунулся в тоскливую уголовную неразбериху: допросы, обыски, новые допросы, и это притом, что следователи явно сами не вполне понимали, чего от него хотят. Признания в том, что это он организовал дурацкий налет на выставку испанского золота? При всем своем уважении к органам внутренних дел Марат Хаджибекович не собирался брать на себя чужую вину. Да и какое там к черту уважение, когда они не способны... э, да что о них говорить!

Все это безобразие тянулось чуть ли не до середины лета. Потом доктора Мансурова оставили наконец в покое, и он наивно решил, что на том дело и кончилось. Ничего подобного! Первой ласточкой, предвещавшей новые неприятности, была вчерашняя сумасшедшая пациентка, заявившая, что кража картины да Винчи – дело его, Марата Хаджибековича, рук. И раз уж такая вздорная бабенка сумела до этого додуматься, то для умников из уголовного розыска и прокуратуры не составит никакого труда прийти к тем же выводам. В том-то и беда, в том-то и горе, что все кругом стремятся достичь желаемого результата, приложив к этому минимум усилий. Зачем, в самом деле, долго голову ломать, когда подозреваемый – вот он, на блюдечке с голубой, пропади она пропадом, каемочкой!

Со злостью швырнув в кучу последнюю охапку листьев и сухой, похожей на мочало травы, Марат Хаджибекович прислонил грабли к стволу старой яблони, присел на корточки и, вынув из кармана спички, поджег кучу сразу в нескольких местах. По сухой листве побежали юркие язычки пламени, спрятались, нырнув в недра кучи, но не погасли, а продолжили там, внутри, свою веселую работу, о чем свидетельствовал поднявшийся кверху белый дымок, с каждой минутой становившийся все плотнее и гуще.

Мансуров прихватил грабли и направился к сараю, но его остановил оклик с улицы. Повернув голову, хирург увидел знакомое лицо и обрадовался: честно говоря, на душе у него накипело, и хотелось с кем-нибудь поделиться; Жене такое не расскажешь – расстроится, а у нее сердце слабое, не девочка уже. Сосед по даче, может, и выслушает, но половины все равно не поймет, а вторую половину непременно разнесет, растреплет по всему городу да еще и переврет до неузнаваемости. А тут, что называется, идеальный вариант – приятель, коллега, умный человек и хороший собутыльник в одном лице.

– Гостей в этом доме принимают? – смеясь и приветственно махая рукой, спросил стоявший по ту сторону низкого штакетника Владимир Яковлевич Дружинин.

– Конечно, принимают! – ответил Мансуров. – Принимают, коньяк наливают, чем бог послал угощают! Заходи, дорогой! Это ж надо, как ты кстати! С самого утра думаю, как бы мне вместо граблей за рюмку подержаться, а повода нет!

– Ну вот, опять нет повода не выпить! – с притворным огорчением продекламировал доктор Дружинин и прямо через забор, подняв над головой, показал приятелю бутылку коньяка.

Коньяк был дорогой и очень хороший, но на Марата Хаджибековича это не произвело ровным счетом никакого впечатления: дома у него стояли четыре точно такие же бутылки, не считая других, поскромнее, которых, если пошарить в углах и на полках, можно было набрать ящика полтора. Пациенты – странные люди, не мыслящие себе визита к хорошему, знающему врачу без бутылки коньяка и коробки шоколада. И ведь, казалось бы, времена, когда такие подношения были единственным ненаказуемым способом расположить к себе врача и заранее выразить ему свою благодарность, давно канули в Лету, а вот поди ж ты: человек является в частную платную клинику, отваливает сумасшедшие деньги и при этом все равно, стесняясь, сует врачу всю ту же бутылку и ту же коробку, разве что ценою подороже да качеством повыше, чем прежде... В генах это у них осталось, что ли?

Доктор Дружинин толкнул хлипкую, сколоченную все из того же потемневшего от непогоды штакетника калитку и вошел во двор.

– Хозяйничаешь? – спросил он, пожимая Марату Хаджибековичу руку.

– Больше делаю вид, – с улыбкой ответил тот. – Вот яблони обрезать надо, да что-то неохота.

– Ну и плюнь, – посоветовал Дружинин. – Тоже мне, садовод. Какие к дьяволу в наших широтах яблоки? Их же есть невозможно, кислятину эту! Лично я на все это садоводство-огородничество давно плюнул. Дача – она для отдыха, для смены обстановки...