Цель - Перл-Харбор - Александр Золотько

Ровно час по берлинскому времени.

Недоеденное мясо остыло, салат заветрился, а сок в бокале стал теплым. Нужно уходить. Как? Он должен заплатить за еду — за свою и за Нойманна. Можно просто встать, оставив на столике деньги. Помахать рукой официанту и указать на деньги. Мне некогда с тобой болтать, сдачи не нужно и все такое…

Вопрос в том, сколько нужно оставить? Ладно, если он оставит слишком много. В конце концов, у него может быть праздник, возникло желание осчастливить еще и официанта… Немцы подвержены такой русской эмоции?

Торопов полез в карман, осторожно вытащил деньги. А деньги настоящие? Он тогда, в спальне, вынимая их из конверта, как-то сразу не подумал об этом. Никогда раньше не задумывался, как именно выглядят эти самые рейхсмарки. Подсознательно был уверен, что деньги Третьего рейха должны быть утыканы свастиками, орлами… На сотне — обязательно Гитлер. Ну, как Ленин на советских деньгах. А тут — какие-то репродукции с картин эпохи Возрождения — дамы, кавалеры… И год выпуска денег — тысяча девятьсот двадцать четвертый…

Если это шутка такая — вручить тупому русскому, совсем уж возгордившемуся своим «вроде как всесилием», отмененные деньги? Веймарской, мать ее так, республики… Когда у них тут была гиперинфляция? Не в двадцать четвертом? В двадцать первом — двадцать втором?

Торопов вытер вспотевшие руки о скатерть.

Зачем такие сложности? Незачем. Фальшивые всунуть — может быть. И тут непонятно — для чего. Совершенно непонятно. Хотели бы устранить — вывезли бы в лес погулять и всадили бы пулю в затылок. Думать об этом было неприятно, но Торопов ясно сознавал, что в этом случае команда Нойманна еще и оружие друг у друга рвала бы из рук. Как в старом анекдоте — дай я стрельну, дай я стрельну.

Устранить — проблем нет. Абсолютно. Зачем же такой сложный вариант?

Значит, случайность?

Торопов залпом допил сок, поморщился. Случайно все происходит? Или специально, но не для того, чтобы избавиться от него, а для… Для чего? Чтобы проверить. Еще одна проверка…

Что значит «еще»? Просто проверка. Эти сволочи, если верить книгам и фильмам, вполне могли закатить ему испытание на лояльность перед встречей с кем-то важным. Этот самый важный мог потребовать проверить, как себя поведет русский в пиковой ситуации.

Мог? Мог.

Русскому ведь не дали шанса себя проявить. То, что он писал на листах бумаги, — еще не показатель его верности и надежности, между прочим. Он не собирался предавать Третий рейх, искренне собирался сотрудничать, но ведь немцы-то в этом могли сомневаться. В мозги к нему они влезть не могли…

Значит, если дать возможность русскому выбирать, предложить ему шанс сбежать — с деньгами, в форме. Добраться до советского посольства или полпредства, как там его называли…

Выходит, нужно сидеть на месте? Они сейчас наблюдают за Тороповым, делают, возможно, ставки, когда тупой предатель поймет, что его проверяют. Или не поймет, но будет вынужден решать — сидеть или уходить…

Официант опять что-то походя спросил, и снова хватило небрежного движения головы Торопова. Но ведь официант может стать настойчивее…

Уходить. И снова встает вопрос — сколько оставить денег.

Десятки хватит?

А если нужно заплатить одиннадцать? Сколько может стоить кувшин сока, два салата, булочки и мясо? Оставить двадцать? А если это безумная цифра? Если потрясенный официант будет бежать следом, размахивая сдачей, от него что — убегать? И снова: полиция — гестапо…

Захотелось перевернуть столик и заорать что-нибудь матерное. На русском языке, естественно.

Нойманн, проклятый Номайнн!

Что же ты сделал? Зачем?

Двадцать марок. Торопов снова огляделся — неподалеку глава семьи расплачивался с официантом. Черт, что за купюры он отдает? Двадцать? За четверых — папа, мама и двое детей… Тридцать?

Ладно, пусть будет тридцать.

Хорошо, что деньги Торопову выплатили не только крупными купюрами, а то пришлось бы оставлять сотню. Три местных червонца с изображением паренька в дурацкой шапочке, похожей на тарелку.

Торопов спрятал деньги во внутренний карман, спохватился и переложил несколько мелких купюр в боковой карман кителя. Если официант бросится следом с купюрой в руках, можно отмахнуться с ленцой в движениях. Если с пустыми руками — небрежным жестом через плечо протянуть ему еще один портрет парнишки эпохи Возрождения.

Значит, встать и идти.

Ноги не послушались, отказались отрывать задницу Торопова от стула. Так значит, мысленно простонал Торопов. Прекратить истерику! Прекратить! Ему ведь всегда удавалось сосредоточиться в момент опасности и найти выход. Даже когда они с приятелями с сайта подделали скрин конкурента, вставили туда прямые оскорбления в адрес издателя и издателю вручили — ведь сумели выкрутиться, когда обман всплыл.

Жить хочешь? Вставай.

Оглянись вокруг осторожно, и… Черт.

Показалось или двое за крайним столиком смотрят в сторону Торопова и о чем-то переговариваются друг с другом? С ленцой во взоре, неторопливо потягивая вино из бокалов, но ведь точно пялятся на него, даже когда он посмотрел на них — взглядов не отвели.

Или все-таки показалось?

Или это просто два подпольщика прикидывают, а не грохнуть ли нациста прямо здесь. Или два гомика увидели блестящего офицера… Хотя нет, гомики в Третьем рейхе скрытные и аккуратные. Слишком откровенные уже в концлагерях.

Что за чушь лезет в голову, возмутился Торопов.

Он просто оттягивает время принятия решения. Боится вставать, понимает подсознательно, что встать и выйти из ресторана — только первый шаг. Самый простой шаг.

Встать!

Торопов медленно поднялся, поискал глазами официанта, поднял руку с купюрами, показал их и положил на стол возле прибора. Официант бросился к нему, лавируя между столиками, но Торопов надел фуражку и с деловым видом двинулся к выходу, к широкой лестнице в противоположном конце веранды.

— О! — прозвучало сзади.

Торопов бросил быстрый взгляд через плечо — официант, расплывшись в улыбке, кланялся ему вдогонку.

Получилось. Это получилось — получится и все остальное, радостно подумал Торопов. Ничего такого он не загадывал изначально, но тут решил, что это — знак, что теперь все будет замечательно. Нойманн наверняка стоит внизу, у выхода… Или сидит на скамейке и треплется с какой-то дамой, с какой-то своей давней знакомой, которую вот буквально минуту назад встретил, заболтался и не обратил внимание на то, как быстро летит время…

Нойманна внизу не было.

И никого из его группы не было, во всяком случае, Торопов их не заметил.

Люди-люди-люди-люди…

Голова у Торопова на миг закружилась, он оперся о парапет. Внизу был пляж, берлинцы загорали и купались. Играли в мяч. Мужики, как положено, пялились на женщин, хотя купальники у тех особой завлекательностью не отличались.

Солнце отражалось от поверхности озера, больно било по глазам. Торопов прищурился — по блестящей глади скользили десятки лодок.

Лодок…

Торопов закрыл глаза.

— … Вот здесь останови, — сказал Нойманн. Пауль вывел машину из потока, затормозил у края тротуара. — Встречаемся у лодочной станции.

Точно. Нойманн назначил Паулю встречу возле лодочной станции. Не сказал — у той самой станции, не уточнил, возле какой именно станции. Возле лодочной станции…

Торопов оглянулся, посмотрел вправо, влево, вытянув шею.

Озеро небольшое, сколько тут может быть лодочных станций? Одна? Максимум две. Ну, три или даже четыре — он что, не сможет их обойти? Ведь Нойманн не случайно назначал встречу на русском языке, мог же буркнуть на немецком, а сказал…

Точно.

Вот что все время беспокоило Торопова, зудело в мозгу, но никак не выползало наружу. За все время при Торопове Нойманн ни разу не заговорил с подчиненными по-немецки. Ни разу.

Тогда, на пустыре, после пролета дирижабля, Нойманн отдавал Паулю указание на русском. Только с хозяйкой дома он говорил по-немецки. А остальные… Торопов попытался вспомнить, говорили ли с хозяйкой Пауль и Краузе, и не смог. Не было такого. Они здоровались с ней, благодарили — и все. Никаких вольных разговоров при Торопове. А без него?

Они тоже не знают немецкого? Все эти «гутен морген» и «данке» даже Торопов освоил. Был один раз обмен информацией по-немецки. В машине, когда вывозили Торопова из Уфы и чуть не попали под проверку на дороге. Нойманн что-то спросил, Пауль сказал что-то о полиции… или шуцмане… Торопов еще смог понять общий смысл короткого диалога. И все. Дальше только по-русски, даже когда Краузе что-то возмущенно говорил об интеллигенции, обожающей тайную полицию.

И что это значит?

Лодочная станция прозвучала случайно? Зачем? Пауль наверняка помнит место встречи. Мобильников у них нет, приходится обо всем договариваться заранее и точно выполнять договоренность. А Нойманн сказал «лодочная станция». Вслух сказал… Для Торопова сказал, точно.