'Фантастика 2025-31'. Компиляция. Книги 1-27 - Роман Корнеев

После многомесячного пребывания в невесомости выносливость была ни к чёрту, остаток сил отобрала бесконечная активная фаза. А ведь его там, внизу, не курорт ждёт с услужливым персоналом, и даже не скучающая дежурная бригада санитаров «Лунар Текникс», которой хватит ума разве что физраствора влить да накачать транквилизаторами, отдыхайте, пассажир, ещё набегаетесь. Сегодня на износ придётся поработать не только реакторам, но и самому Парсонсу.

А в его возрасте это становилось тяжеловато, будь ты трижды по горло напичканным всей этой наномурой.

Земля, опутанная сеткой векторов и кривых, зависла в бездонно-чёрном провале космоса, неподвижная, аляповатая, словно задёрнутая грязноватой занавеской.

Сколько он не был в метрополии? Лет семь уже.

Когда-то его начинало тянуть «домой» спустя какие-то пару месяцев космического перелёта, тянуть отчаянно, до слёз в подушку – для агента с его подготовкой это было, мягко говоря, необычно. А кто послабее душонкой, в первом же рейсе вовсе вешались. Как вообще можно повеситься в отсутствие силы тяжести? Но иные находили способ.

И лишь жалкая кучка людей во всей сол-систем доподлинно знала, отчего это происходит, что ни замкнутые помещения кабин, ни затяжные перелёты, ни бесконечная микрогравитация не являются главной причиной того, что человек начинал чувствовать себя в дальнем космосе брошенным ребёнком, сиротой поневоле.

Люди, знающие о существовании Матери, просто Знающие. Они служили не Корпорации, не Ромулу, не Соратникам. Они служили Матери. Их знание было так просто, так бессмысленно, но оно меняло человека раз и навсегда. Потому что, зная, ты не просто знал, ты чувствовал.

Семь долгих лет без её теплого дыхания, без её любящих рук.

Нет, гораздо дольше.

Мать умирала, умирала тяжело и страшно, агонизируя уже несколько десятилетий. Умирала, захлёбываясь в эмоциональных отбросах своих собственных детей. Но в последние годы стало совсем тяжко. Агломерации задыхались от дикой смеси ненависти и апатии, уровень психиатрических заболеваний неумолимо рос, Корпорации уже не нужно было никаких диверсионных операций, стихийные бунты возникали сами собой и уносили каждый раз тысячи жизней. Это в дополнение к гибнущей биосфере, чудовищной экологии, пылевых бурях, добравшихся до средних широт из пустынь субтропического пояса.

Однажды Парсонс понял, что уже не может. У него кончились силы день за днём наблюдать эту вселенскую катастрофу. И он бежал, годами пропадая в системе Юпитера, Сатурна, астероидных Поясах, на Марсе. Разве что на дальние планеты не забирался.

Тоска по Матери оказалась слабее её же безумия.

Крайнее его пребывание в метрополии продлилось всего две недели, он снова улизнул, и казалось, больше не вернётся.

Нет, вернулся.

Парсонс остекленевшим взглядом наблюдал, как Земля постепенно вырастает в обзорной панели.

С ужасом ощущая, как в сознание начинает проникать этот уже почти забытый привкус тлена.

А ведь хочется совсем другого, ведь был когда-то жив мир тёплого солнца, добрый старый… умирающий мир.

Был ли у Ромула шанс спасти Мать? Или максимум, на что хватило ему сил, это не бросить её одну, оставаться с ней до последнего, глядя в это незрячее бездонное болото мучительной боли, и дожидаясь… чего? Последнего вздоха?

Дурнота подступала, перехватывая горло.

Как они здесь живут?!

Он уже забыл, насколько это невыносимо, возвращаться на ещё не отрытую могилу.

Соратники… корпоративные служанки любили рассуждать, что они фанатики, готовые всё человечество принести в жертву своим маниакальным идеям.

В эти часы бесконечного беззвучного падения в колодец скорби Парсонс уже не верил ни в какое человечество. Да принести его всё в жертву, не глядя, лишь бы Мать жила!

Но увы, невозможно. Для Ромула же, это было известно каждому Знающему, человечество было важнее. Жаль, что оно этого совершенно не заслуживало. И как бы ни был жесток, деспотичен, непредсказуем и чужд любому обычному человеку разум Ромула, он и его Соратники оставались покуда последними гуманистами гибнущего мира.

В тот момент Парсонс ненавидел их гуманизм.

Эти миллиарды жрали, пили, плодили себе подобных и не имели даже малейшего представления о смысле собственных никчёмных жизней.

И каждым своим вздохом, каждым словом, каждым днём бездарного существования убивали Мать. А ведь она была сама любовь для каждого из своих детей, что её в конечном счёте и погубило.

Сколько может продолжаться эта безумная агония? Год? Два? Десять лет?

А если – ещё столетия? Если этот ужас разложения, в котором тонуло сейчас сознание Парсонса, это только начало, если будет ещё хуже?

Как вообще может быть ещё хуже…

Преодолев орбиту Луны, Парсонс не выдержал и закричал, схватившись потными ладонями за раскалывающуюся голову.

Это… немыслимо…

От окончательной потери самоконтроля его спасла сработавшая автоматика. Сначала начали выбирать последние крохи топлива из реакторов ходовые сопла, заранее развёрнутые оверкурс, навалившаяся почти привычная уже тяжесть сменилась резким тангценциальным рывком – это в приближении перигея грузовик успешно отстрелил капсулу с Парсонсом и ещё двумя везунчиками на борту. Строго говоря, согласно бортовому журналу, они сами сумели забраться сюда, а когда придут в себя, окажется, что они вообще мало что помнят после пережитых перегрузок во время жёсткой посадки. Вот что поймут прибывшие на место дознаватели «Бхарти Корп».

Парсонс полез было перепроверять программу, но потом бросил. Всё равно уже поздно что-то исправлять.

С лёгким писком трассировки стартовал собственный реактор капсулы, стартовал бодро, доверху загруженный компонентами для выдачи максимальной расчётной мощности. В отличие от изношенных ходовых своего носителя, этот запускался только на профилактику. Значит, ресурса тоже должно хватить с запасом.

Лишь бы не случилось каких-то непредвиденных сбоев.

Парсонс последний раз бросил взгляд на обзорную панель.

Земля. Здравствуй, Мать, твой сын прилетел с тобой попрощаться.

Отсечка. Кормовая вспышка фокусировки магнитных линз девиатора. Выход на расчётную подачу рабочего тела. Мощность реактора рванула к красной черте.

А-а-а-а-а!..

Он хотел закричать, но не смог, грудную клетку уже заполнял своей тяжестью демпфирующий гель из фторорганики, к лицу присосалась компрессионная маска.

Ускорение было чудовищным. Глаза заволокло чернотой, в ушах слышался только хруст связок, казалось, это готовится расколоться его череп, трещали рёбра, выламывались из суставов кости.

Журчали компрессоры жизнеобеспечения, поддерживая циркуляцию биожидкостей.

Молчало остановленное сердце, при таких ускорениях оно только износится, но не поможет.

Спасательная капсула на скорости в одиннадцать километров в секунду по касательной цепляет верхние слои атмосферы, отскакивая от неё на сотню километров, но вторичный тормозной импульс вновь упирается в пустоту и швыряет непослушную скорлупку обратно, и так ещё два раза, пока скорость не падает достаточно, чтобы бескрылый аппарат мог закрепиться в стратофсере.

Израсходовавший запасы топлива реактор, наконец, умолкает, уступая своё место грохоту окружающей капсулу раскалённой до трёх тысяч градусов плазменной подушки.

Огненный болид, роняя ошмётки прогорающей обшивки, распарывает небо, на этой высоте – всё ещё кристально-синее. Парсонсу этого не видно за рыжими сполохами, облепившими нос капсулы.

Торможение продолжается в более щадящем режиме, можно попробовать пошевелиться, но уже нет сил.

Бесконечное путешествие подошло к концу. Увы, это всё только начало.

Сейчас реактор чихнёт в последний раз, обдавая серый песок уже совсем «холодной», только чуть разогнанной термоядом тормозной струёй. Капсула покачнётся и замрёт на рудиментарных кормовых распорках.

Приехали.

Парсонсу окончательно расхотелось жить.

Сто семнадцатый северо-восточный ародисман Мегаполиса, как и всякий старый район любой из крупнейших агломераций, был идеально приспособлен вовсе не для жизни, работы или чего там ещё, чем обычно занимаются жители этих стомиллионных людских муравейников. Он был словно нарочно создан для того, чтобы в его недрах прятаться от постороннего взора, уходить от преследования, или же наоборот – за кем-нибудь следить и гнаться.

Почти столетние башни некогда самых окраин только образующегося на северо-европейских пустошах нового супергорода, пришедшего на смену прежним топонимам, теперь составляли самое его гнилое нутро, где стремительно ветшающие коммуникации переплетали