Переяславская Рада (Том 1) - Натан Рыбак

– Вот морока мне с тем монастырем. Мало разве земель у пана митрополита... Пусть Выговский составит новый универсал от моего имени, а лучше пошли сотни две казаков, чтобы нагайками поучили, как гетманскую волю уважать...

– А может, то лишнее будет? – осторожно сказал Капуста.

– Что у тебя в мыслях? – грозно спросил Хмельницкий.

– Не надо казаков посылать.

– Надо. Я сказал – надо! Немедля чтобы освободили монастырские земли.

Ты что, шутить вздумал с митрополитом? Людям святой веры обиду чинить – мне на то бог права не дал.

– Добро, гетман. Еще жалоба.

– Снова про непослушание?

– Да, гетман! Выдал ты охранную грамоту шляхтичу Перчинскому, проживающему в местечке Коростышеве, а тот шляхтич пишет, что селяне с казаками два наезда сделали, маеток пограбили, твою охранную грамоту порвали...

– Послать шляхтичу новый охранный универсал, – перебил гетман. – Отпиши Ивану Золотаренку: следствие учинить и виновных покарать смертью.

Далее что?

– Жалоба женского Киево-Печерского монастыря на селян села Подгорцы о непослушании. Оные селяне не отбывают своих повинностей, считают себя вольными казаками...

– Все казаками хотят быть, – перебил Капусту гетман. – Видишь, Лаврин, вся Украина в казаки записалась...

Капуста бесстрастно продолжал:

– Пишет игуменья печерская, пани Магдалина Белецкая, к твоей милости гетману, чтобы ты новый универсал выдал на послушенство подгорецких селян монастырю, а еще лучше – приказал бы полковнику Антону Ждановичу строго наказать виновных.

– Хорошо, довольно, – оборвал гетман Капусту, – пошлешь новый универсал, от моего имени прикажешь быть селянам в послушенстве у пани игуменьи, а злостных гультяев казнить смертью. Все, Лаврин?

– И еще, последнее, – поспешил Капуста, уловив нетерпеливое движение руки гетмана. – В Белой Церкви взяли под стражу кобзаря. Твою гетманскую честь поносил, пел песню, а в ней про тебя сказано:

А бодай того Хмеля

Перша куля не минула,

А друга устрелила,

У серденько уцiлила.

– Будет дождь, – сказал Хмельницкий, – глянь, сизое облачко в небе, будет дождь.

Лаврин Капуста продолжал холодно:

– Кобзарь взят под стражу, доставлен в Чигирин.

– Будет дождь, – повторил гетман. – Все, полковник. Все. Иди.

Капуста собрал бумаги и уже на пороге сказал:

– Такая уж моя служба, гетман: всегда я первый должен тебе все неприятное сказывать.

Он не видел горькой усмешки гетмана.

...Дождь пошел к вечеру. Молния рассекала черное, все в тучах, небо, от оглушительных раскатов грома дрожала земля. Трепетно бились ручьи на улицах, смывая грязь с битого, утоптанного большака, несли вместе с мутной водой палый лист, сорванный ветром, увядший вишневый цвет, смытую с крыш солому, всякую всячину.

Хмельницкий слушал, как шумел за окнами дождь. За дверью, в столовой, веселилась семья. Слышен был голос Юрия, покрывавший все прочие голоса.

Иногда рассыпался звонкий смех Елены. А гетман думал о своем. «Чтоб пуля не минула. В сердце поцелила». Так пели. Выходит, того желают. Выходит, где-то на его пути возникла пропасть. Перешагнуть не оглядываясь. Он понимал, что это значит – перешагнуть. Там, в черной глубине той пропасти, надо оставить свою совесть и свою муку, только тогда перешагнешь. Надо еще завалить ее, эту пропасть. Как? Он знает, как. На кол, в петлю, на казнь.

Болтают черт знает что, потешаются. Думают – ему легко. Стражу завел, гвардию. Нечай, Нечай! Храбрый полковник, а Капуста правду говорит – вперед не заглядывает. Не понимает, чего хочет гетман. А он хочет, чтобы край родной вольным стал. Чтобы ширились города, процветали ремесла, кипела торговля.

Вот теперь оно начинается. Разве чаркой да побратимством такое сделаешь? Был Чигирин тихий, в садах вишневых, был Чигирин благочестивый город – одни купола церквей да колокольный звон. А ныне стал Чигирин известен в далеких краях. Австрийский император через своих людей в Варшаве расспрашивает про украинскую столицу. Что за люди казаки, каковы их замыслы? Голландские негоцианты торговлю завели. Польские паны от зависти и злобы пальцы кусают. А как это сталось? Само пришло? Выносил в душе своей, взлелеял, словно мать младенца. Был чигиринский сотник в Субботове, обиженный, гонимый, был сотник Богдан Хмельницкий, стал гетман.

Разве это только для себя? Для всех, Нечай! А знает ли Нечай, чего стоит жить между ханом и королем, глаз с Порты не сводить, не дать панам сломать Зборовский договор, смыть Зборовский позор? Умереть на колу – это не слава. Заставить врага умереть – вот что такое слава!

Нечай приедет, он выслушает его и спросит. Татары в полон гонят?

Горькая правда. А что поделать? Что? С татарами воевать? Польша только того и ждет. Он, при помощи султана, заставит татар уважать себя. Это еще впереди, не все сразу, на все свой срок. И вдруг гетман вспоминает, как после Корсунской битвы ковал ему коня в придорожной кузнице старый кузнец.

Жаловался: «Зачем, гетман, басурман на Украину позвал?» Он объяснил кузнецу: "Всегда мы во всех восстаниях неудачу терпели, ибо короли польские окружали нас со всех сторон заговорами и враждебными союзами.

Теперь не вышло по-ихнему". Кузнец усмехнулся. "Правду говоришь, гетман.

Да только воли ждать нам с Московской земли. Будет с нами брат наш, народ русский, – будет воля наша вечная. Так, гетман, весь народ думает, у всех одна надежда".

...Не забыл гетман тех слов. Носил их в сердце своем. Что же он теперь проглядел, чего недосмотрел? Кто ответит, кто правду скажет?

– Джура, – хлопает гетман в ладони, – зови полковника Капусту, живей!

...И через несколько минут верхом, вместе с Капустой, под дождем скачет галопом к каменице за высокой стеной, которую денно и нощно зорко стерегут часовые. Следом за гетманом и полковником топочет по улице десяток всадников. Тяжелые ворота раскрываются перед гетманом. Скрипят ключи в заржавелых замках. По мокрым кривым ступеням Хмельницкий и Капуста спускаются в темное подполье.

Казак подымает над головой факел. Вот он лежит на полу, седой дед, и кротко смотрит на гетмана, который наклонился над ним. Рваная свитка, борода седая всклокочена, лапти на ногах. Дед смотрит на гетмана и вздыхает.

– Ты гетман? – задумчиво шепчет дед.

– Да. Кто надоумил тебя, дед, говорить про меня всякую пакость?

Он спрашивает тихо, сдерживая гнев. Дед должен сказать. Это, конечно, штуки Потоцкого. Это иезуиты. Они. Дед молчит. А он ждет его слов, точно приговора. И вдруг слышит голос деда, и его страшные слова ножом входят в сердце:

– Горе, гетман, горе! Была у меня жинка, трое сынов было, внуков восьмеро, дочек две. Слушай, гетман, слушай хорошенько, не я говорю, совесть моя говорит. Где они? Жинку месяц назад Корецкий на кол посадил, сыны под твоим бунчуком ляхов воевали, под Желтыми Водами полегли, дочек Тугай-бей в полон угнал. Кто виновен? Кто?

Дед поднялся, стал на колени и протянул к гетману правую руку.

– Ты виновен, ты, гетман, виновен в моем горе!

– Замолчи! – закричал гетман. – Замолчи!

Трудно было удержаться и не выхватить из ножен саблю, не зарубить безумного деда. Но овладел собою. Можно было бы объяснить деду... Нет, напрасно. Знал – не поймет, не поверит.

– Ты иезуитами подослан, признайся, старый колдун! – грозно накинулся на деда Капуста.

– Нет, сынок, нет, – скорбно ответил тот.

Дальше говорить было не к чему. Тяжелый камень лег на плечи. Гетман повернулся и вышел. Широко шагал по лужам, разбрызгивая воду. Вскочил в седло, хлестнул плетью горячего жеребца. Капуста и стража еле поспевали за ним.

...Дождь утих уже после полуночи. В небе высыпали звезды. Заиграл на синем ковре Волосожар <Волосожар – созвездие Плеяд.>. Деда вывели во двор и приказали итти. Он слабыми ногами ступал по размокшей земле, поднял голову, поглядел на небо, ему как-то странно и грустно подмигнула, мерцая, зеленая звезда, и он уже не услышал выстрела из мушкета, а только почувствовал какую-то мгновенную, острую боль, которая поглотила все. Стража оттащила труп за ноги и кинула в яму за стеной.

– За что? – спросил молодой караульный своего усатого товарища.

– Не твоего разума дело! – прикрикнул на него есаул.

В окне гетманской опочивальни горел огонь. Голосисто пели петухи. Шел третий час ночи. Гетман сидел на скамье в одной рубахе. Федор Свечка, склонив голову набок, высунув краешек языка, старательно выводил буквы.

Хмельницкий диктовал:

– "Следует тебе, полковник Джелалий, наблюсти, дабы в статьях договора особо было записано наше право не только вольно плавать казацким чайкам в Черном море, а и во все порты вольно заходить и торг учинять с теми державами, с какими того купцы пожелают. И купцов наших султан турецкий от всякой пошлины освобождает, а также товары их, какие только они в державу его пожелают ввозить или же вывозить, право на то давать сроком на сто лет, а будут возражать, – так можно на пятьдесят или тридцать лет. Добиться дозволения султана войску нашему заложить в устьи Буга крепости и городки портовые, откуда торговлю вести, и держать в них войско для безопасности и предотвращения своевольства. А также при султане иметь постоянно нашего наместника, которому дать право суд вершить над людьми нашими за провинности разные, по нашему праву и закону. А буде султан начнет выспрашивать, не думаем ли мы поддаться под руку царя московского, отвечать: того не ведаю".