Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе - Лео Бретхольц

Однако мы оба знали правду. Не скрывая рыданий, мы прощались при свете луны. Одиноким и потерянным я вернулся в барак и, лежа в кровати, долго не мог заснуть, чувствуя, как страх овладевает мной. Утром, с бьющимся сердцем, я наблюдал, как других собирали для депортации. Взяв рюкзак, я влез наверх по деревянным балкам, горизонтально прибитым к стене, отодвинул часть перекрытия и протиснулся в убежище.

В темноте я изо всех сил старался сохранять спокойствие, замереть и, несмотря на клубы пыли, не чихать. Распластавшись на спине, с рюкзаком под головой, я прислушивался к звукам внизу, но не слышал ничего, кроме биения собственного сердца. Во дворе охранники пересчитывали заключенных, назначенных к пересылке в Дранси. Разумеется, результат не сходился, и тут же послышались голоса внизу.

— Он должен быть тут, — сказал кто-то из охранников, но в голосе слышалась неуверенность.

Я чувствовал, что малейшее движение, просто дыхание, может выдать меня.

— Выходи из своего убежища! — вдруг решительно крикнул другой.

Я понял, что они не отправятся, пока не найдут меня, и с испугом представлял, что мне сделают: изобьют, унизят или расстреляют. Послышался шум. Тонкие доски, на которых я лежал, начали трещать под тяжестью моего тела. Голосов стало больше: «Эй, ты, там, наверху!» Конец света. «Быстро спускайся!» Они точно убьют меня. «Мы не будем ждать вечность».

Я отодвинул кусок перекрытия и свалился вниз. Падение вызвало боль в паховой области. Я отчаянно искал слова оправдания.

— Ты что, действительно считаешь себя особенным? — спросил охранник.

— Нет, месье.

Он вывел меня во двор. Никто не бил меня и даже не толкал. Они просто выполняли свою работу, и сегодня она состояла в депортации ста семи человек в лагерь Дранси — последний пункт перед концом света.

9

ДРАНСИ

(октябрь 1942)

Лагерь в Дранси, отдаленный от Ривзальта более чем на тысячу пятьсот километров или на четыре дня пути в переполненном товарном поезде, был «комнатой ожидания» перед Аушвицем. Сам по себе Дранси являлся мрачным рабочим пригородом на северо-востоке Парижа. Огромный заброшенный овальный комплекс недостроенных зданий с дырами вместо окон и дверей был сплошь обнесен колючей проволокой и сторожевыми башнями. Бесцельно бродящие по лагерю заключенные — отчаявшиеся, углубленные в себя — выглядели как лунатики. Здесь человек инстинктивно начинал думать о побеге, или воображал себе сверхъестественную возможность окончания войны в ближайшие тридцать секунд, или внутренне капитулировал, смиряясь с мыслью о смерти.

«Да, — думал я, — бежать!»

Но внутренний голос раздраженно возражал:

«Да? А куда?»

Мы приехали 22 октября 1942 года, когда Дранси был уже грудой развалин. Пятнадцать месяцев назад в Париже немцы приказали конфисковать все радиоприемники, принадлежавшие евреям. Потом все велосипеды. Затем начались полицейские облавы. Одиннадцатый район Парижа, где проживало много евреев, был оцеплен французской жандармерией, чтобы дать возможность немецкой полиции и инспекторам французской префектуры начать аресты. Тогда, в августе 1941 года, четыре тысячи евреев были помещены в Дранси.

В следующем мае приехавший в Париж Рейнхард Гейдрих с помощью главы французской жандармерии разработал планы депортации евреев, не имеющих гражданства. Первые поезда с заключенными из Дранси двинулись на восток. Три недели спустя, 29 мая 1942 года, был издан указ: все евреи из рейха, Франции, Польши, Голландии, Бельгии, Чехословакии и Румынии обязаны носить желтую еврейскую звезду. Утром 16 июля, за три месяца до нашего приезда, французы согнали в район Парижа еще тысячи евреев. Были составлены поименные списки, в которых прежде всего шли евреи без гражданства и из-за границы. Состояние здоровья в расчет не принималось. Дети были взяты вместе со взрослыми, и только домашних животных оставили на свободе. Арестованным разрешили взять провиант на два дня. Их присоединили к тысячам евреев, которых доставляли в Дранси с августа прошлого года.

Облава была проведена девятью тысячами французских жандармов и длилась два дня. Стало известно, что на этой неделе более ста евреев покончили жизнь самоубийством. Немцы, рассчитывавшие на двадцать восемь тысяч арестов, должны были довольствоваться тринадцатью. За несколько дней до этих событий кое-кто из сочувствовавших евреям жандармов начал распускать слухи о предстоящих облавах. Подпольная газета советовала евреям бежать. Некоторые парижане симпатизировали евреям, особенно детям. Бывало, жандармы заходили предварительно в дома евреев и сообщали, что вернутся через несколько часов. Евреи поняли. Это был крик, предостерегающий от гибели.

Но не все услышали его. Почти семь тысяч человек доставили на парижский стадион Velodrôme d’Hiver и оставили там без еды, воды и санитарных условий. Некоторые умерли, многие сошли с ума.

Те, кого доставляли в Дранси, приходили в ужас от нищеты, которая ожидала их. Лишь тысяча двести кроватей было там для четырех тысяч человек, привезенных первыми. В каждую комнату впихнули сорок-пятьдесят заключенных. Когда через месяц после приезда они обратились с просьбой о соломе, чтобы спать на ней, и туалетной бумаге, им сообщили, что поставки будут, но не раньше чем через месяц.

Люди начали умирать. Больные дизентерией выглядели скелетами. Когда 22 октября мы прибыли в лагерь, увиденное потрясло нас. Мы, сто семь человек, были доставлены сюда на поезде. На нас была та же совершенно грязная одежда, которую мы бессменно в течение двух недель носили в Ривзальте. Чувство одиночества и усталости охватило меня. Я видел несчастных старых людей, которых несли в лагерь на носилках, одиноких детей, обреченных супругов, которые ничего не могли сделать для спасения друг друга.

Последние шесть месяцев до нас доходили слухи о Дранси: депортации отсюда на восток, трудовые лагеря, смерти. После многочисленных перевозок в сентябре последний поезд покинул Дранси в начале октября. Но кто мог знать, куда направлялись эти поезда? Бурно разрастались мрачные предположения, но никто из нас не знал тогда всю правду: Дранси был последней станцией перед газовыми камерами Аушвица.

Я предполагал самое плохое, хотя и слышал, как другие пытаются убедить друг друга в обратном. Немцы — народ практичный, говорили они, они могут использовать наши навыки. В основном так рассуждали те, у кого были пользующиеся спросом профессии: врачи, воображавшие, что немцам понадобится их опыт; парикмахеры; портные; учителя, которые полагали, что могли бы обучать немецких детей, если их самих пощадят.