Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

же напрягаю свой ум, силясь понять, как это может быть без начала и конца? Что такое жизнь? Но нет — решения нет. Только черное небо и пупырышками звезды на его влажном, безразличном теле. Тоска перехватывает мое горло. Слезы. Внезапно в спину — толчок. Лечу мордой в сугроб. Добрые друзья-одноклассники, возрадовавшись встрече со мной, торопят в школу.

Опять опоздал. До тошноты страшно, и даже не страшно, а неприятно, отвратительно переступать школьный порог, но делаешь это, потому что не шататься же полдня по городу, а главное, не побороть себя в исполнении установки дом — школа. Раз вышел — значит, дойдешь. У раздевалки — дежурные, и на главной лестнице, а черная до первой перемены перекрыта. Красные повязки дежурных как рыбьи плавники. С ребятами кто-нибудь из учителей, и улыбается тебе навстречу, и протягивает руку за дневником.

В школе с Димой беда, катастрофа — он засыпает. На первых же минутах урока, чуть остынув после «переменного» бега, он засыпает. В первом классе, за полтора месяца учебы, сон на уроках в нем не развился. Но со второго Осталов впадает в летаргию. Объектом шуток для Клавдии Адамовны становится его сон. Не в силах противоборствовать одолевающей дремоте, мальчик расползается по парте, а вокруг вращаются иллюзии.

Увлечение Димы в минуты бодрствования — рисование. Рисует он в основном «рожи» и собак, а если попросят, тогда что угодно — пистолеты, тигров. Русалок.

Как-то на уроке вдруг представились Диме все ребята зверятами. Шарф — маленький, с ушами на свет красно-прозрачными и глазами как днища двух консервных банок — оказался лемуром. Сиков — совсем уж крошка, вонючий и плаксивый, обернулся тушканчиком. Бормотов — явный пеликан, да к тому же в очках. Сама же Клавдия со ртом, дугой перерезавшим лицо от скулы до скулы, и зобом, подушкой легшим на грудь, — жаба.

В классе товарищем их становится Марк. В школе Гейзера считают странным. С годами больше — ненормальным. И в выпускном классе — потерявшим разум. У братьев всегда оказываются товарищи — изгои коллектива, как, впрочем, и сами они, Осталовы. Гейзер смугл, курчав, весел и чрезмерно полн. Подобием лохматого паука катится он в перемену по диагонали рекреации, сшибая первоклашек. От активных движений у него — колотье. Клавдия Адамовна хранит для Гейзера склянку с балдокардином. «Ему бром пора назначить, — замечает медсестра, по кличке Свинка. — Они рано созревают». А после медосмотра — врачу: «Еще один обрезанный».

После уроков Осталовы вылетают с Гейзером на набережную, потом — по Десятой Кривой до Бывшего проспекта, и все это бегом, с хохотом, огорашивая друг друга по голове портфелями. Марк моментально мокрый. Капельки на его лбу мерцают бисером. Страсть его — машины, и, завидя редкую модель, он кричит: «Оппель! Оппель!»

Осталовой кажется, стоит нанять репетиторов — и дети тотчас обнаружат гениальность в физике, математике или, может быть, исправят двойки. Во втором классе, когда сыновья переходят из «Г» в «А», Анна Петровна нанимает классную руководительницу для внеклассной помощи им, «одаренным, конечно, но недопонимающим». На урок Осталова приводит сыновей к наставнице домой. Диме учительница исправляет почерк. С Сережей решает задачки. Получив перо из рук Клавдии Адамовны, Дима пишет, пожалуй, недурно, почти как она, но это недолго, пока не иссякнет флюид учительницы. После же подражание аккуратным буквам-домикам сменяется его нечитаемыми каракулями.

Говорит Клавдия, лицо к тебе придвинув, слегка иногда поплевывая. Запаха дурного изо рта нет. В комнате пахнет бумагой. Чернилами. А может быть, по́том ее и дочки, широкоплечей, которая кромсает ножницами ткань, локтем о стан машины швейной опершись. Спиной к Осталовым, за столом, лицом в стенку, — курчавый сын. Муж Клавдии — на диване. Может быть, спит. Сочувствие к его судьбе приходит к братьям позже, в разговоре взрослых: «Алкоголик».

Анна Петровна не жалеет сил, чтобы не только выявить, но и развить сыновьи таланты. Веря в их наследственную способность к языкам, Осталова устраивает мальчиков к Агате Юльевне — немке — языку же немецкому обучаться. У Агаты — учебно-воспитательный комплекс. Братья учатся считать, петь, рисовать. И — немецкому. Почти все ее общение — по-немецки.

Агате Юльевне — семьдесят семь. Властное, умное лицо. Глаза воспалены. Волосы, седые, подобно пене, зачесаны веером, как грива. Лев. Она — больна. Ноги оперированы. После операции, вспоминает, ей вообще запретили самостоятельно передвигаться. Выйдя на порог больницы, Агата распорядилась: «Дворника и палку».

Желающих воспитывать своих потомков у Агаты много, но не все становятся ее учениками. Цыганенка, искусавшего на уроке девочку, наставница выгоняет из учеников. Толпа родни роится следующим днем на лестнице. «Не выгоняйте, бога ради!» — падает на колени мать озорника, прижав губы к ладони немки. «Встаньте, — приказывает Агата. — Я решаю один раз. Уходите».

Не имея охоты вынести мусорное ведро на помойку, Дима заявил Анне: «Не желаю!» Следуя указанию Агаты сообщать о всех проступках сыновей, Осталова телефонирует немке, сейчас же требующей мальчика к аппарату. Только что съеденным обедом рвет Диму от ужаса перед наставницей. «Не пойду», — твердит, готовый умереть. Это — первое непослушание Агате.

Три сестры живут с немкой. Марта — старшая, ста четырех лет, скрученная как бублик. Ольга, девяноста двух лет, ощущается братьями гораздо более «мягкой», чем Агата. Вильгельмина возрастом следует за Агатой. От нее тоже не исходит Агатиной «твердости». У Вильгельмины ученики. Двое.

В доме песик — Тобик. Карликовый пинчер. По команде Агаты танцует на задних лапках, тявкает, за что получает кусочки сырого мяса, которые, брошенные, ловит. Проглатывает. Стоит немке похлопать по дивану, как Тобик на него вспрыгивает.

В клетке две канарейки. Братьям разрешается кормить птиц. Приносить воду.

Придя на занятия, Осталовы еще в дверях, перегоняя друг друга, громко принимаются докладывать о всех грехах, перемежая обязательный немецкий с русским.

За каждый проступок — свое наказание. За произнесение дурных слов наставница обещает надеть на язык столько зажимок для занавесок, сколько слов произнесено. «Das sind Klammern»,[1] — показывает Агата. «Ich setze die Klammern auf meinen Finger»[2]. Она подвергает экзекуции свой мизинец. «Ich nehme sie ab»[3]. На пальце черные вмятины. Выступает кровь. «Und wehn es mit der zunge probiere?»[4] — смотрит строго.

После жалобы Осталовой на то, что сыновей, особенно Диму, вечером никак не уложить в постель,