Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич

— Я сейчас распоряжусь.

В спальне возник доктор Роджерсон — лейб-медик ее величества. Коренастый шотландец, он имел красное лицо, что свидетельствовало о его пристрастии к пиву. Говорил по-русски с сильным акцентом.

— Доброе утро вашему величеству.

— Не такое доброе, если разобраться. Мой давнишний друг и сподвижник генерал Бецкий при смерти.

— Он давно болел. Десять лет назад перенес апоплексический удар и почти не ходил. А до этого полностью ослеп. И к тому же провалы в памяти…

— Возраст, возраст — девяносто лет или даже более.

— Я его осматривал по желанию вице-адмирала Де Рибаса год назад. Отвечал на вопросы внятно и просил меня сохранять его тайну в разговоре с вашим величеством.

У царицы брови прыгнули вверх:

— Тайну? Какую тайну?

— О его самочувствии. Если государыня-матушка поинтересуется, отвечать, что недомогает, но не так, чтобы очень тяжко, продолжая работать со своими секретарями.

Облегченно вздохнув, самодержица хмыкнула:

— Вот смешной старик! Будто я не знаю его состояния! Говорили, что когда он уже ослеп, но еще выезжал из дома, то привязывал к рукаву шелковый шнурок — и слуга в карете, разглядев приближающийся другой экипаж, должен был подергать и подать генералу знак, чтобы генерал мог кивнуть приветственно — сделав тем самым вид, будто зряч и увидел сам…

Доктор не разделил веселости госпожи и ответил хмуро:

— Это анекдот из светских гостиных, как мне представляется…

— Нет, а я верю. Он всегда был большой чудак. — Отвернулась к окну и сидела молча какое-то время. Наконец, сказала: — В общем, съезди, Иван Самойлович, сделай одолжение, осмотри его. А вернувшись, отчитаешься мне в подробностях.

— Как прикажет ваше величество.

В первый раз я увидела Бецкого в Сан-Суси, на балу в честь восшествия на престол короля Фридриха — Фридриха Второго, Старого Фрица… Значит, это был 1740 год. Мне тогда исполнилось 11 лет. А ему, Иван Иванычу, получается, 35… или 36… Он там был со своей сестрой, сводной, по отцу, и ее мужем — принцем Гессен-Гомбургским.

Я сидела с матерью и пила зельтерскую воду. А когда мой отец ненадолго нас покинул, отойдя для беседы с каким-то вельможей, перед нами появился стройный высокий господин в дорогом парике, явно из Парижа, с чисто выбритым и умело напудренным лицом. И сказал по-французски:

— Герцогиня, вы меня помните?

Мать моя отчего-то вспыхнула и пробормотала растерянно:

— Да, припоминаю… Шевалье Бецкий, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Подполковник Бецкий, с вашего разрешения. Вы прекрасно выглядите, мадам. Там, тогда, в Париже, были совсем юной. А теперь распустились, словно маков цвет.

— О, благодарю.

— Это ваша дочь?

— Да, позвольте вам представить, мсье: старшая из моих детей — Софья Августа Фредерика.

Мне пришлось подняться и сделать книксен. Мать продолжила:

— Есть еще два сына, но они пока сидят дома с няньками.

Подполковник вскоре откланялся:

— Рад был возобновить старое знакомство…

— Да, я тоже, — проронила мама, но, по-моему, более из вежливости, нежели действительно.

Я ее спросила:

— Это кто, поляк?

— Нет, он русский.

— Русский? Русские живут в Санкт-Петербурге?

Та произнесла машинально:

— Русские живут в России, а Санкт-Петербург — это их столица.

— И давно вы знакомы с Бецким?

Мать взглянула на меня изучающее и слегка нахмурилась:

— Да, давно. Лет двенадцать, наверное…

А потом, четыре года спустя, мой отец получил письмо от императрицы Елизаветы Петровны с приглашением мне и матери посетить Петербург. Папа возмутился: почему не ему, а матери? И хотел сразу отказаться. Но все решили деньги, присланные с тем же нарочным из России. А затем и письмо от Старого Фрица: прусский король рекомендовал принять приглашение от ее величества из соображений высшей политики. Мой отец скрепя сердце согласился…

Перешла к себе в кабинет и взялась за чтение документов, принесенных накануне графом Самойловым — обер-прокурором Сената. Но сосредоточиться не смогла — и стоячий, спертый воздух действовал угнетающе, и тревожное в сердце чувство: он сейчас умирает, умирает, и помочь ему ничем невозможно!

Появился Тоша — Зубов Платон Александрович, на правах фаворита заходивший к ней без доклада.

— Бонжур, мадам.

— Бонжур, мсье.

— Как вы спали нынче?

— Из-за духоты скверно. Встала с головной болью.

— Мне Грибовский докладывал, что у Бецкого дела плохи. Я позвал Де Рибаса, он сидит в приемной. Соблаговолите принять?

Самодержица немного скривилась:

— Для чего? Он тебя поставил в известность?

— Говорит, что старик в сознаний, но довольно много спит и ужасно слаб, третьи сутки отказывается от пищи.

— Ну, вот видишь. Что еще могу нового услышать?

Зубов пожал плечами:

— Мне казалось, из первых уст… Может, пожелаете посетить умирающего?

Дама обронила негромко:

— Это лишнее.

— Мне казалось, — повторил Платон Александрович, — что такой близкий вашему величеству господин…

У Екатерины в глазах промелькнула злость:

— Кажется — крестись! Я сама решаю, кто мне близок, а кто нет.

Тот склонился в поклоне несколько наигранно.

— Мы с ним были в ссоре — разве ты не помнишь?

— Помню, ваше величество, но какие ссоры у разверстой могилы? Бог обязывает прощать…

— Ах, какие мы правильные нынче!.. Чтобы двор, а за ним и город снова зашушукались за моей спиной: у императрицы особое отношение к Бецкому… Понимаешь, о чем я?

— Да, само собой.

— Слухи надоели. Коли все узнают, что царица не была у смертного одра генерала, не пришла в церковь и на погребение, то решат, что слухи были только слухами.

— Гениально, как и все идеи вашего величества!

— Одобряешь?

— Просто восхищен! — И припал к ее протянутой ручке. Ручка была маленькая, пухлая, пахнущая кремом. Он поцеловал пальчики и запястье, ямочку ладони.

— Полно, полно, дружочек, — хохотнула императрица. — Не до глупостей нынче.

— Разве же любовь — глупость?

— Для любви тебе отведена ночь. Нешто мало?

— Вас готов любить бесконечно!

— Ах, лисенок, льстец! Пылкие слова, а на деле, поди, тискаешь по углам моих фрейлин?

— Mais vous n’y pensez pas! Как вы могли такое подумать! Я покорный раб, обожающий только вас!

— Хорошо, ступай. Вечер проведем вместе. А пока пора заняться делами.

Зубов встал с колен — рослый, широкоплечий, кровь с молоком. Не такой мощный, как граф Орлов, не такой котяра, как Потемкин, и совсем уж не такой пуся, как Понятовский… В каждом своя изюминка. Каждого есть за что любить…

Поклонился:

— Буду у себя в кабинете. Сам займу Де Рибаса: он недавно из Хаджибея, и пора завершать строительство порта. Там на месте продолжает работы этот голландец — инженер Де Виллан.

— Хорошо, мне потом доложишь.

Самодержица прошла в гардеробную, чтобы выбрать убор на первую половину дня. А затем долго одевалась в окружении нескольких знатных фрейлин: право расчесывать волосы государыне почиталось у них за великую милость.

У моей матери с Бецким были амуры. Нет, насчет Парижа не знаю — тайна сия покрытая мраком есть, и ни тот, ни другой никогда мне не признавались. Но в Москве, после нашего с ней приезда в Россию, были. Мы тогда поселились у него в доме — то есть даме его отца, князя Трубецкого, и однажды я увидела генерала (а тогда — полковника), выходящего из покоев маменьки. Он, заметив меня, даже растерялся, начал бормотать какую-то чушь о внезапном поручении от Елизаветы. В пять часов утра? В спальне герцогини? И вообще заметила, как они смотрят друг на друга. Взгляды красноречивее всяких слов…

В общем, если не отец он мне, то уж «отчим» наверняка…