Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

— Спросите Президента, чем я могу помочь? — попросил я Хозяйственника Политики.

Вернувшись, Хозяйственник Политики ответил:

— Вашим словом. Президент надеется, что оно будет услышано в мире. А сейчас Президент идет выступать с балкона и приглашает вас быть рядом.

Хозяйственник Политики повел меня по анфиладе коридоров, и вдруг навстречу, словно из раздвинувшейся стены, тяжелой, но стремительной походкой вышел, как шагающий уральский валун, Президент России, а с ним рядом — беленький, как подберезовик, премьер-министр с не паникующим, а что-то свое кумекающим крестьянским лицом, и вице-президент из небесных гусар с денисодавыдовскими усами, с грудью, открытой для пуль и объятий.

Я никогда не был самозабвенным поклонником неювелирно сработанного уральца, которому не суждено было стать ювелирным инструментом истории.

Но Россия выбрала его Президентом, а история выбрала его тараном. В этой роли ему пригодилось даже отсутствие нюансов.

В тот день я любовался им. Не как политиком. Как явлением природы.

В узком коридоре власти нам было не разойтись. Я невольно протянул Президенту руку, и у меня, к моему ужасу, непроизвольно вырвалось искреннее, но до смешного высокопарное:

— Спасибо вам от русского народа!

Я сам был готов провалиться сквозь землю от стыда за собственные, почти оперные слова, которых никакой русский народ мне, конечно, не поручал.

Не замедляя шагов, Президент России пожал мне руку на ходу и широко улыбнулся, весело подмигнув:

— Ну что ж, будем вместе драться…

Он полуобнял меня, увлекая за собой, и вместе с ним и его окружением я оказался на балконе, обращенном к Москве-реке.

Президент сначала собирался выступить с противоположной стороны Белого дома, Hd' в последний момент служба безопасности попросила его переменить место.

Когда Президент оказался у микрофона, два человека подняли перед ним пуленепробиваемые щиты — до подбородка. Но мне сразу пришла мысль, что могут выстрелить в голову.

Я взглянул вниз, и мне стало не по себе.

Никакого массово восставшего «народа», от имени которого я только что напыщенно выражал Президенту благодарность, перед балконом не наблюдалось.

Собралось не более полутора тысяч человек, казавшихся жалкой горсткой на фоне уставленной танками и перегороженной баррикадами набережной, на фоне свинцовой реки с равнодушно ползущими баржами, на фоне моста, перекрытого поставленными поперек автобусами и загроможденного кое-как припаркованными частными автомобилями, среди которых был и красный обтрепыш Евтушенковеда Номер Один, и, наконец, на фоне гостиницы «Украина» на противоположном берегу, где у памятника Тарасу Шевченко и сегодня, как всегда, толклись валютные проститутки и фарцовщики, а с балконов и из окон иностранцы снимали телевиками весьма живописные великие потрясения России, коих когда-то настоятельно советовал избегать Столыпин.

В толпе я разглядел, нервно-судорожное лицо с несчастноблагородными глазами и ушами тушканчика, принадлежащее ака-демику-экономисту, кажется бросившему безнадежные попытки превратить ленинский лозунг «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация» в лозунг «Капитализм есть антисоветская власть плюс приватизация».

Еще я разглядел пересыпанную пеплом «Примы» и цитатами из Достоевского седую блаженную бороду партийного постаревшего Алеши Карамазова, год назад первым предложившего наконец-то предать набальзамированного Ленина земле.

Еще я разглядел сигнально вспыхивающее очками лицо летописца ленинградской блокады и партизанских трагедий Беларуси, румяно-воспаленное изнутри от непрерывного пылания гражданского благородства.

Еще я разглядел воителя за русскую пшеницу и прочие зерновые и овощи, лицо которого настолько обуглилось агрост^астя-ми, что стало похожим на сильно пригоревшую печеную картофелину. Появление этих людей здесь, в этот день, было естественным.

Но некоторые люди показались мне неестественными. Словно по чьему-то продуманному сценарию, они окаймляли толпу, как пена. %

Они настолько бурно приветствовали появление Президента России, что затыкали ему рот подозрительно долгими аплодисментами.

Начав речь, Президент был вынужден несколько раз остановиться. Сначала — растроганно, потому что он принимал саботаж энтузиазмом за чистую монету, потом — растерянно.

Восторженные выкрики его парализовали. Он не понимал, что происходит. Его губы по-детски обиженно оттопырились. Он походил на медведя, наткнувшегося в зеркале на свое отражение, сквозь которое сам не может пройти.

Орущие обожатели выглядели пьяными. Неудивительно — по приказу хунты в этот день в магазинах выбросили все запасы водки.

Но, приглядевшись, я увидел, что глаза у пьяных трезвые. А еще я увидел среди этих трезвых пьяных одно личико, которое никогда бы не смог спутать ни с каким другим лицом.

Личико, умильно улыбающееся, кругленькое, лоснящееся, как блин с маслом, белесенькие брови, малиновенькая лысинка, отороченная по бокам тем же пушком. Эго он три десятка с лишним лет тому назад пытался заколдовать меня красной книжечкой, которую показал мне внутри липкой, раскрытой, как у фокусника, ладошки. Неужели он еще не на пенсии? Или ОНИ на пенсию не выходят?

«Ель-цин! Ель-цин! Ель-цин!» — с комсомольским нестареющим задором скандировал он, аплодируя и не давая Президенту России говорить.

Я заметил, что все остальные трезвые пьяные следуют ритму, задаваемому этими, наверно, все так же липкими лалошками.

Но Президент, кажется, что-то сообразил. Он не стал ожидать, пока эти поддельные обожатели затихнут. Он напряг голос, довел его до кондиции иерихонской трубы и начал давить им выкрики и аплодисменты.

Эхо президентского голоса, могуче перекидываясь из усилителя в усилитель, достигло стоящих у моста танков, отсюда кажущихся крошечными, и над башней одного из них взлетел и затрепыхался, как мотылек, трехцветный новенький флаг.

А еще я увидел, как из боковой служебной двери Белого дома, пытаясь быть незамеченной, вышла Женщина Гриб-Боровичок, уже без поварского колпака, но с той же самой «Пумой».

Было не похоже, что возмущенно отобранные у несуна-груз-чика деликатесы находятся на полдороге к советским детям, страдающим полиомиелитом.

Мне показалось, что «Пуму» еще больше раздуло, как будто эта хищница джунглей проглотила сразу пару увесистых семг, а заодно банок десять черной икры и печени трески в собственном соку.

Женщина Гриб-Боровичок плюхнула «Пуму» на сиденье «Лады», исполненной в экспортном варианте, и, казалось, поехала изнутри прямо на баррикаду, на торчащие ржахШе прутья арматуры. Но это только казалось.

Внутри баррикады был предусмотрительно оставлен почти незаметный, но существующий проезд для «своих».

Митинг на балконе

Первая ночь путча была пережита.

Первая ночь была первой победой.

Кто-то все-таки не отдал приказа группе «Альфа* штурмовать Белый дом этой ночью. Профессионалы десантов и диверсий были остановлены неожиданным для них самих страхом — страхом убивать. Они поняли, что убить придется слишком многих и что это может быть началом нового Большого Убийства, которое рано или поздно убьет их самих.

Такой страх стал уже чем-то большим, чем страх.

Страх убивать превращался в совесть.

Живая баррикада, сцепившая руки и окружившая Белый дом, спасла Россию от морд прошлого.

Живая баррикада, к счастью и к несчастью для нее, тогда не догадывалась, что этим она не спасет нас от морд будущего.

Ночной воздух был воздухом предбитвы.

Битвы не случилось, но мне казалось, что утренний воздух был весенним воздухом победы, каким-то чудом переплывшим из майской Москвы сорок пятого года в августовскую Москву девяносто первого.

В сорок пятом году я, как многие дети войны, торговал на углу Сретенки и Садового кольца папиросами «Норд», которые покупал пачкой, а продавал поштучно. Папиросы были тощенькие, как дети войны, и поэтому мы их называли «гвоздиками».

Когда объявили о том, что фашистская Германия капитулировала, все московские мальчишки принесли свои табачные запасы на Красную площадь и раздавали их даром. Продавшицы мороженого притащили сюда свои голубые погребки на плечевых ремнях и всех угощали дымящимися от холода вафельными стаканчиками с крем-брюле и камышинками эскимо. Продавшицы газировки прикатили к мавзолею, к сожалению исчезнувшие ныне коляски на резиновом ходу под полосатыми тентами и бесплатно наливали по желанию или пляшущую в граненых стаканах танец победы «чистенькую», или щедро добавляли в серебряные пузырьки из краников стеклянных трубок бархатно-алую струю вишневого сиропа.

На Красной площади царила самая необыкновенная музыка, какую я когда-либо слышал.