Ловец человеков - Попова Александровна

— К покаянию? — переспросил Бруно с усмешкой. — Того, кто собирался заколоть младенца?

— Именно. Его идея показалась любопытной начальнику тюрьмы, и они взялись за профессора вдвоем. Инквизитор долго говорил с ним, привел врача, который занимался лечением; лечить, кстати, пришлось долго, однако он так и остался на всю жизнь прихрамывающим — после «сапога» трещина в кости левой ноги срослась неровно, перед дождями ныли суставы в плечах и локтях, он стал заикаться после всего произошедшего…

— А в чем заключалась роль начальника тюрьмы, который «заинтересовался»?

— У него недавно родилась внучка, и он привел дочь вместе с ребенком в здание тюрьмы; переделал одну из ближайших к профессору камер в пристойную комнату и оставил их там. По ночам ребенок плакал. Детский плач, который будит тебя ночью — это само по себе пытка еще та, уж ты-то должен знать… Дочери было велено не подходить к нему сразу, а дать покричать, чтобы было слышно в соседней камере.

Бруно зло фыркнул.

— Да вы еще большие изуверы, чем я думал; собственную плоть и кровь подвергать…

— Брось ты, — отмахнулся он. — Оттого, что ребенок покричит минуту-другую, с ним не случится ровным счетом ничего.

— Не хочу спорить на эту тему… И чего они добились?

— Того, что профессор Майнц перестал спать по ночам. На это понадобился не один месяц, но мало-помалу ему перестало казаться, что идея резать младенцев так уж хороша. К тому же, тот старый инквизитор умел хорошо говорить, и говорил с ним — ежедневно. Когда внучка начальника тюрьмы подросла, где-то через полгода, от ее услуг отказались — в плаче стали прорываться слова, это уже было ни к чему. Но профессор все равно продолжал ночами просыпаться от детского плача. Словом, еще через полгода он запросил исповеди. А когда инквизитор убедился в его искренности, он добился перевода его из тюрьмы в отдаленный монастырь; поначалу за профессором следили, за каждым шагом, но вскоре убедились, что бежать он не намерен.

— Интересно, что он сказал бы, если б узнал, что на самом деле донимало его ночами?

— Он сказал, что ему жаль девочку и ее мать, которым пришлось страдать из-за его грехов.

— Так он узнал об этом?..

— Да, спустя время… Итак, в этом монастыре он со временем принял постриг. Устав монастыря не был особенно строгим, но сам для себя профессор потребовал от духовника епитимьи; и все не мог успокоиться, требуя все более строгой, почти жестокой, так что уже начали опасаться за его здоровье. А однажды, это было спустя еще года четыре, произошла одна история… В монастырь прибыли братья из соседней обители — неважно, с какой целью; и когда утром в церкви профессор Майнц столкнулся с одним из них, его духовник заметил, как тот отшатнулся от этого монаха, не ответив на братское приветствие, и из церкви почти выбежал. Он долго не хотел говорить, в чем дело, но когда на него насел духовник, сказал следующее: «Я вижу кровь на этом человеке». И сознался в том, что чувствует тех, кто, подобно ему, обладает некой особенной силой, способностью творить то, что обычному человеку неподвластно. И в особенности видит тех, в чьих мыслях эта сила связана с чем-то недобрым. Само собой, об этом было сообщено руководству монастыря; аббат был в шоке. Ведь это обвинение, причем серьезное, и при этом подозрительное — бывший малефик обвинил монаха. Расследование было доскональным, пристальным, придирчивым; монаха пока никто не арестовал, просто изобрели предлог, чтобы задержать его в монастыре, пока шло дознание. И дознание показало, что профессор не ошибся. О том монахе выяснили такое, что у аббата волосы на голове зашевелились…

— Монаха спалили?

— Само собой. Профессор был в ужасе, когда узнал, что отправил человека на смерть своими словами. Когда его духовник увидел, как тот терзается, его осенило. Если ты хочешь более сильной епитимьи, сказал он профессору, будешь инквизитором.

— И он согласился? — пренебрежительно покривился Бруно; Курт невесело улыбнулся:

— Не сразу. Он долго упирался, умолял, но чем больше просил, тем непреклоннее был духовник. В конце концов, он сдался. Вот тогда и начались эти самые изменения, которым надо быть благодарными сегодня — именно он сочинил то наставление по ведению следствия, которое легло в основу современного, именно он отбросил многое, что теперь вычеркнуто из столь нелюбимого не только тобой «Молота». И именно он добился того, что в вину вменялись уже не способности, а действия. Именно благодаря профессору признали, наконец, что особой силой человека может наделить и Бог тоже.

— «Наставление по ведению следствия»… — повторил Бруно и уточнил: — И наставления по ведению допросов, надо думать? При его-то опыте, кто лучше мог знать, как и на что надо давить…

— Верно. После профессора остался объемистый труд, при прочтении которого некоторых новичков мутит…

— И именно он вам подсказал набирать на службу малефиков?

— С чего ты взял такое? — уточнил Курт, нахмурясь, и тот покривился с раздражением.

— Да брось ты, все об этом знают — вся Германия. Чего отпираться-то?

— Я — не отпирался, лишь спросил, откуда ты такое услышал, — уклончиво возразил он; Бруно отмахнулся.

— Ну, пусть так. Никаких малефиков на службе Инквизиции, о которых ведомо всем, не существует; ясно… Но Майнц-то признается вами открыто. И он, думаю, оставил не только опус о том, куда правильно иголки с шилами пихать? Вынюхивал и сам — как с тем монахом?

— Он сам — да, срывался по первому зову в любую самую отдаленную часть страны, чтобы присутствовать на допросе, если у следователей возникали какие-то сомнения; иногда ведь хватало того, что он просто входил в комнату, и становилось ясно, что обвиняемый — лишь человек, который не способен на то, что ему предъявлено. Или наоборот. В особых случаях проводил допрос сам.

Бруно посмотрел на его лицо с пристальностью, качнул головой.

— Это твой герой, да?

— Профессор Майнц — великий человек; и попробуй мне сказать, что это не так.

— В известной степени… — неохотно признал тот. — Что с ним стало потом?

— Он умер на одном из допросов. Сердце не выдержало…

— Как трогательно.

Курт повернул к нему голову, не меняя позы, и сквозь зубы выцедил:

— Профессор Майнц за время своей службы оправдал больше двух сотен человек. Добился смены казни на заключение для почти сотни осужденных! К покаянию привел — десятки! После каждого допроса его отпаивали лекари! Если обвиняемый лишался сна, он сам не смыкал глаз! Не пил ни капли, если лишал воды того, кого допрашивал — три дня, четыре! Мог после двухдневного бодрствования отправиться в другой конец страны по первой просьбе! И если ты, сукин сын, позволишь себе еще одно презрительное замечание по этому поводу, я переломаю тебе ноги и оставлю валяться здесь, среди полей. Это — понятно?

— Да, майстер инквизитор, — криво улыбнулся тот, отвернувшись. — Еще как понятно.

— Все, поднимайся. Конь отдохнул, ты тоже. Пора ехать.

— Я не отдохнул.

— Меня это не волнует, — отрезал Курт, поднимаясь. — Ты сам напросился со мной, и я предупреждал, что времени нет.

Бруно молча поднялся, не глядя в его сторону, и зло затопал к коню.

До самого конца пути, когда уже в темноте они въехали в деревушку едва ли больше Таннендорфа, никто из них не произнес ни слова. Уже когда Курт, вспоминая данные капитаном ориентиры, придержал жеребца, отыскивая дом, Бруно поравнялся с ним, кашлянул, привлекая внимание, и негромко произнес:

— Мне жаль, что я задел твои чувства.

— Мои чувства меня не заботят, — отозвался он, озираясь и привставая в стременах. — Но этого человека оскорблять не стоит. Он этого не заслужил. Вот и все.

— Согласен. И среди вас попадаются неплохие ребята, — уклончиво ответил тот; Курт кивнул, не ответив, и указал на дверь в пяти шагах от них, спешиваясь:

— Это здесь. Займись лошадьми.

— Н-да, — в голос бывшего студента вновь вернулось прежнее издевательское недовольство. — Жаль только, что эти хорошие ребята мне не встречаются.

— Кони в мыле, — пояснил он, передавая поводья. — Если их сейчас не выводить, они просто сдохнут. Я-то себе коня на обратный путь найду. А ты пойдешь на своих двоих или останешься тут.

Покинув ворчащего Бруно перед воротами, он приблизился к дому, оценивая невысокое, но качественное строение, пространный двор; судя по всему, барон не поскупился, чтобы сберечь свою тайну. Такое стоит немалых для крестьян денег…

Когда Курт был уже в трех шагах от двери, под ноги ему метнулась собачонка чуть крупнее кошки, заливчато лая, но не делая попыток вцепиться хотя бы в ногу; это, скорее, нечто вроде дверного колокольчика, подумал он, притопнув на надоедливую шавку, только этот колокольчик надо еще кормить.