Мой личный врач - Нора Дмитриева

– И кто же тебе сказал такую глупость?

– Хозяйка, – и Зоя потупилась.

– Это она сильно преувеличила. Никого я не спасала. Я не Чип, не Дейл и не спасатели Малибу. Я просто уговорила Яну не совершать глупостей.

Зоя явно была расстроена лаконичностью моего рассказа и даже горестно вздохнула, как ребенок, которому дали шоколадку, а потом сразу же отобрали. Но меня это не волновало. Когда за горничной закрылась дверь, я, глубоко вздохнув, вскрыла конверт…

Почерк у Агнессы был красивый, понятный, некрупные буквы стояли ровно, как солдаты на посту.

«Лиза!

Если Вы читаете мое письмо, значит, меня уже нет в живых. Но не подумайте, что к самоубийству меня подтолкнуло то, что Вы догадались, что это я убила Машу и пыталась убить Галину. Я решила покончить с жизнью сознательно, потому что поняла, что стала опасной для людей, видимо, убийство изменяет в корне человеческую психику и коверкает душу. То, что я попыталась убить Вас, это только подтверждает. В принципе, я могла и не писать этого письма, но мне хотелось, чтобы Вы и уважаемая мною Вера Дмитриевна знали истинные причины моего морального падения. И я благодарна, что Вы с ней дали мне шанс поступить так, как я считаю нужным, а также дали возможность защитить Антона от того скандала, который мог бы возникнуть вокруг его имени, если бы дело дошло до суда надо мной. Поэтому я хочу изложить свою историю и именно Вас сделать своей душеприказчицей (не бойтесь, это Вас совсем не затруднит).

Итак, как Вы уже знаете от Веры Дмитриевны, мы с самого детства, а точнее, с первого класса были близкими подругами с Машей, несмотря на весьма значительную разницу в социальном положении: ее отец работал главным конструктором на заводе электронной техники, а моя мама была простым провизором в аптеке. Как Вера Дмитриевна одна, без мужа, воспитывала Антона, так и моя мать воспитывала меня одна. Отца своего я не знала. Потом, когда я выросла, мама сказала, что она полюбила женатого человека и родила от него ребенка, то есть меня, не поставив его в известность, дабы не разбивать его семью. Жили мы втроем – я, мама и бабушка. Правда, до моих восьми лет с нами жила еще и прабабушка, бабушкина мама. Она происходила из старинного дворянского рода, училась в институте благородных девиц, в тридцатые годы прошлого века пять лет провела в сталинских лагерях, но сохранила до самой смерти прямую спину, аристократические манеры и снисходительное отношение к черни, какой бы пост та ни занимала. Мою бабушку и маму она воспитывала в том же духе. Кое-что и мне передалось, в том числе – умение пользоваться столовыми приборами, говорить по-французски, быть обязательной и пунктуальной, всегда ровной в обращении с людьми и никогда не показывать своих эмоций, как подобает настоящей леди, что и сыграло потом со мной злую шутку.

С Машей, как я уже сказала, мы учились вместе с первого класса школы и практически были неразлучны: сидели за одной партой, вместе делали уроки то у меня, то у нее в доме, вместе проводили свободное время. Машины родители ко мне относились очень хорошо, и ее мама всегда говорила, что я своим спокойствием и рассудительностью оказываю на ее эмоциональную дочь благотворное влияние. Кроме того, я помогала ей по физике и математике, так как Маше не давались естественные науки, а у меня с ними все как раз обстояло очень хорошо. Летом Машины родители приглашали меня на дачу, и моя мама отпускала меня к ним со спокойной совестью. Мы с Машей никогда не ссорились, хотя были очень разные: я молчаливая, сдержанная, как ее отец говорил – «вещь в себе», а она открытая, веселая, непосредственная. Мальчикам она всегда нравилась – миниатюрная, с огромными серыми глазами под ровными, изящными дугами бровей, прямым носиком, пухлыми яркими губами и какой-то легкой, воздушной походкой. Я восхищалась ее внешностью и ее талантом пародировать всех и вся – от учителей до собственных родителей. В восьмом классе Маша записалась в школьный поэтический театр – ШПТ, который к тому времени организовала Вера Дмитриевна, и сразу же стала там примой. У нее был очень красивый голос, несколько похожий на голос великой Бабановой, и она великолепно читала стихи, особенно Цветаевой и Блока. Очень быстро наш школьный театр стал популярным не только в нашем городе, его стали приглашать на выступления даже в Москву в Дом ученых, в библиотеки, в институты. У Маши появились поклонники, ей дарили цветы и назначали свидания. Я никакими артистическими способностями не обладала, стихи читать не умела и пришла в театр за компанию с Машей, потому что мы с ней не привыкли разлучаться. Правда, дело я себе здесь тоже нашла: Вера Дмитриевна не очень-то любила всякие организационные моменты, и я всю эту суету взяла на себя, чем заслужила ее признание.

Однажды к нам на репетицию пришел Антон, чтобы помочь сделать декорации для спектакля на стихи Мандельштама. Он в то время уже учился в МЭИ, Московском электротехническом институте. Вера Дмитриевна часто нам рассказывала о нем, и я знала, что ее сын один из первых на курсе, что его научную статью по кибернетике опубликовали в одном уважаемом научном журнале, и ему уже предложили пойти в аспирантуру после окончания института.

Вера Дмитриевна познакомила нас с ним, сказав про меня, что эта юная девица очень интересуется кибернетикой. Антон задал мне несколько вопросов и удивился, что я «в теме». Странно, но, когда мы с ним познакомились, я сразу же предугадала его незаурядное будущее – в нем чувствовалась яркая индивидуальность, властность, обаяние и острый ум, от него словно шел ток высокой частоты, и я поняла, что именно за этим человеком я смогу пойти куда угодно, лишь бы быть подле него.

Когда я сказала Маше, что Антон показался мне очень интересным парнем, она в ответ пренебрежительно фыркнула: «Да брось ты, он просто маленький и прыщавый, вот и пыжится, чтобы произвести впечатление…»

После этого я часто видела Антона, он приходил к нам на репетиции или встречал мать после выступлений. А однажды, узнав о том, что я тоже собираюсь поступить в МЭИ, пригласил меня в институт на экскурсию, рассказывал про академиков Берга, Котельникова, Лебедева, поводил по лабораториям. Как и Антон, я поступила на факультет автоматики и вычислительной техники. Он в то время уже учился в аспирантуре и писал диссертацию. Иногда мы виделись в столовке, он спрашивал, как дела, я отвечала. С Машей, которая поступила на филфак МГУ, мы виделись не так часто, как раньше, но выходные старались проводить вместе. Однажды она меня спросила, как у меня обстоят дела с Антоном. Я ей ответила, что никак.

– Но он хотя бы знает, что ты к нему неравнодушна?

– Думаю, нет.

– Агнешка, дурочка, мы же с тобой вместе читали «Гордость и предубеждение» Джейн Остин. Помнишь, что там говорила Шарлотта Лукас?

– Не помню.

– Она говорила, что девушке не следует скрывать свои чувства от молодого человека, а полезнее даже выказать их в большей мере, чем она на самом деле чувствует.

– Ну что я поделаю, если меня так воспитали… Не умею я высказывать своих чувств, ты же знаешь…

– А он что, так сильно тебе нравится?

– Сильно нравится? Это слабо сказано. Я его люблю!

– Хорошо, я тебе помогу.

И на следующий вечер Маша подошла к Вере Дмитриевне и спросила у нее, не сможет ли Антон сопроводить нас в театр на Таганке, потому что ее папе удалось по блату достать туда билеты, но спектакль заканчивается поздно, и возвращаться на электричке в Техноград нам двоим боязно.

Антон согласился, и мы втроем пошли в театр. Маша и Антон весело болтали в перерыве между действиями, а потом и в электричке. Там же в электричке договорились вместе сходить в консерваторию. Потом началась зимняя сессия, я засела за книги, и с Машей мы почти месяц не виделись, а лишь перезванивались по телефону и договорились на зимних каникулах вместе с Антоном поехать в Питер (в ту пору еще Ленинград). Но с поездкой ничего не получилось, потому что я свалилась с гриппом и провалялась все каникулы. А после каникул ко мне пришла Маша, расплакалась и сказала, что она влюбилась в Антона, и у нее с ним роман. Тогда я поняла, что значит, когда земля уходит у тебя из-под ног. У меня кружилась голова, а Маша плакала и просила меня простить ее ради нашей дружбы. И я простила, потому что любила ее и всегда восхищалась ею. Да, я любила Антона, но трое не могли быть счастливы, значит, должны быть счастливы двое.

Мне было тяжело видеть счастливое и виноватое лицо Маши. И тогда я попросила у Маргариты Львовны, жены одного моего дальнего родственника, фотографию ее двоюродного брата, выпускника Калининградского военно-морского училища, и сочинила свой роман с ним, и даже для достоверности сопроводила его письмами, которые мне за бутылку водки писал сосед, спившийся журналист местной газеты. Эти письма я давала читать Маше, чтобы она не переживала за меня и поверила, что я нашла новую любовь. И она поверила, может быть, еще и потому, что внешне Игорь Чертков, конечно же, был во сто крат интереснее Антона.