Горькая линия - Иван Петрович Шухов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Позвольте, позвольте, сударь. А кто такой этот ваш Джемс Филлис?— опять, как бы проснувшись, пробормотал толстяк с потухшей сигарой.
— Боже, вы не знаете Джемса Филлиса?!
— Не имею понятия…
— Но как же можно не знать этого величайшего в мире английского мастера верховой езды? Да ведь он же создал собственную систему выездки, признанную лучшей в мире,— тоном глубокого эрудита пояснил, кокетничая своими познаниями, сотник Скуратов.
— Ну и черт с ним, с вашим Джемсом,— сказал толстяк.— Я вижу одно. После долгих скитаний по этому азиатскому торжищу мы, кажется, нашли то, что искали. Так в чем же дело? Деньги на бочку. С хозяином — по рукам. А засим и копыта строевому коню можно обмыть шампанским…
— Совершенно верно. Совершенно верно, господа. Обмыть… И именно шампанским,— поддержал толстяка один из скуратовских спутников.
— Надеюсь, вы не против того, чтобы приобрести такого коня, сотник?— учтиво спросил Скуратова толстяк.
— Разумеется, нет. Я же сказал. Я же от него без ума…— проговорил с горячностью Скуратов.
— В таком случае открываем торг,— бойко объявил толстяк, почему-то распахнув при этом свой легкий мышиного цвета плащ и лихо сдвинув набекрень широкополую фетровую шляпу.
— Я готов торговаться,— суетясь вокруг жеребца, ответил Скуратов. Но затем, с недоумением оглядевшись вокруг, он спросил:— Позвольте, а где же хозяин?
— Я здесь, ваше благородие!— отозвался на вопрос Скуратова Федор Бушуев. И он, не выпуская из левой руки обмотанного вокруг запястья чембура, выступил из-за головы коня, став перед сотником во фронт, вытянув по швам руки.
— Бушуев?!— близоруко прищурив глаза, спросил с изумлением сотник, вглядываясь в окаменевшее лицо Федора.
— Так точно, я, ваше благородие.
— Интересно. Интересно… С каких же это пор ты стал хозяином этой лошади?
— С нонешнего дня, ваше благородие.
— Позволь, позволь, голубчик. Да ведь этот конь, если я не ошибаюсь, принадлежит аткаминеру Кенжигараеву?
— Так точно, принадлежал, ваше благородие, Кен-жигараеву. А теперь эта лошадь моя.
— Вот как?! Это каким же образом?
— Очень просто, ваше благородие. Конь куплен за наличный капитал моего родителя…
— Гм… Любопытно, это на какие же дивиденды?
— За два ста с четвертной кредитными билетами, ваше благородие.
— Ого! Да у тебя родитель-то, видать, с капитальцем?
— Никак нет, ваше благородие. Он теперь по случаю проводов меня в полк при двух коровенках на семь душ семейства из-за этого коня остался и в долги ишо по горло залез…
— Ага. В долги по горло залез, а сына — нижнего чина — на офицерского коня решил посадить. Похвально. Похвально.
— Рады стараться, ваше благородие,— ответил Федор не моргнув глазом.
Холеное, слегка припухшее от хмеля лицо молодого Скуратова, покрывшись мертвенной бледностью, обрело вдруг строгое, сосредоточенное выражение. И только тонкие, мелко подрагивающие в уголках губы да тяжелая неподвижность полусмеженных век говорили о последней грани внешнего спокойствия и самообладания, за которой мог уже последовать неизбежный взрыв.
Глядя потемневшими от тревоги глазами на сотника, Федор чувствовал, что встреча эта к добру не приведет, и, ко всему готовый, стоял, вытянувшись, перед офицером, твердо решив про себя одно: удержать в своих руках купленного строевика любой ценой. Он ждал, что после минутного оцепенения, в котором находился сейчас Скуратов, офицер схватит его за горло или, может быть, ударит наотмашь по лицу, как бил он на смотру казаков, у которых обнаруживал непорядок в снаряжении…
И вот, как бы очнувшись от забытья, сотник бросил на Федора удивленный, яростный взгляд, а затем с такой стремительностью приблизился к нему вплотную, что Федор отступил назад и, слегка побледнев при этом, замер.
Однако Скуратов вдруг весь как-то обмяк, и подобие жалкой улыбки на мгновение как бы осветило его одутловатое лицо.
— Послушай, Бушуев, нам с тобой ссориться не к лицу,— вполголоса, мягко и примирительно сказал сотник.— У нас впереди с тобой длинная и нелегкая дорога. Мы оба пойдем с тобой в Верный в конном строю. И я — твой командир — хотел бы пройти по этому маршруту вместе с тобой, нижним чином, душа в душу: без неприятностей, бед и обид… Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Так точно. Вникаю, ваше благородие.
— Так вот, Бушуев… Во имя благополучия в нашем походе и ради братского моего отношения к тебе — об этом я очень прошу тебя — можешь ли ты уступить мне коня?
На этот вопрос ответил Федор не сразу. Помедлив, пожевав запекшимися губами, не сводя лихорадочно блестевших темных глаз с лица Скуратова, он наконец сказал:
— Никак нет, ваше благородие. Не могу…
— Послушай, голубчик. Я предложу взамен тебе одну из лучших строевых лошадей из табунов моего отца. Да. Да. Одну из лучших. На выбор. Согласен? — взволнованно, не переводя дыхания, проговорил Скуратов.
— Никак нет. И на менову несогласный. Лучше не просите. Не могу, ваше благородие.
— Золотом?!
— Ни золотом, ни кредитками…
— Четыреста?!
— Я, ваше благородие, не барышник. Не цыган. И не прасол. И тыщи не возьму…
— Так… Стало быть, это твое окончательное слово?— глухим подавленным голосом спросил Скуратов, пополам согнув в руках свой упругий стек.
— Так точно, ваше благородие. Я бросаться словами на ветер непривышный…
— А не передумаешь?
— Никак нет. Мы люди самостоятельные… Они замолчали.
Скуратов стоял потупясь. И Федор, не спуская с сотника своих по-азиатски сузившихся и чуть-чуть косивших от гневной решимости глаз, видел, как снова мелкая дрожь прошла по тонким, бескровным губам Скуратова, как дрожали фиолетовые его веки. Федор понял, что надо было уходить, и смело спросил:
— Разрешите ехать домой, ваше благородие? Скуратов ответил не сразу. Он помолчал, поспешно, нервным движением руки коснулся зачем-то своих висков и только потом очень глухо, вполголоса протянул:
— Ну что ж… Можешь ехать. Можешь…
Федор, браво козырнув сотнику, лихо взметнул на коня, дал ему шенкелей и тронулся прочь, не оглядываясь на Скуратова и его спутников.
Как-то под воскресенье, вернувшись с неудачной беркутиной охоты, организованной волостным управителем Альтием, пристав Аникий Касторов залил. Спьяна он продал за полцены Венедикту Павловичу Хлызову-Мальцеву своего саврасого иноходца, подарил ни с того ни с сего своему денщику Дениске старую гармошку-ливенку и тут же выгнал денщика из
