Кровь и честь - Андрей Ерпылев

— Как вы верно подметили, — продолжил он, — Махмуд-Шах честолюбив и умен. Поэтому он всегда стремился к трону Афганистана и стремится сейчас. Но отлично понимает, что, даже если ему удастся сплотить вокруг себя какое-то число верных сторонников, вернуть власть он не сможет. Самое большее, на что его гипотетическая армия способна — вылазки против российских войск и войск Ибрагима Второго, попытки склонить на свою сторону губернаторов провинций и прочая партизанщина. Даже если он воспользуется помощью Британии, Турции и Магрибинских султанатов, которая сейчас, уверен, ему предлагается весьма усиленно, то это лишь затянет кровавую междоусобицу. И ему не хуже всех нас понятно, что единственной силой, которая сможет вернуть ему корону, является именно та, что эту корону отняла — Российская империя. Но одновременно он человек благородный. Простить предательство ему трудно, да и сподвижники его, которые после переворота лишились постов, чинов и недвижимости, а многие — и близких, не поймут. Ну, и человеческое тут не на последнем месте — он просто боится западни, которую ему могут подстроить под предлогом переговоров. Ведь это не старый битый горный волк вроде Хамидулло, за которым гонялись и армия покойного короля, и наши спецслужбы… Да вы это знаете — зачем я вам рассказываю? — граф кивком указал на орден на груди Бежецкого. — Это вчерашний принц, изнеженный и непривычный к походам и конспирации. Ручаюсь, что ему плохо и трудно в горах, и он с радостью бы пообщался с парламентером, но никому не доверяет.

— За исключением одного человека, — вставил Федор Михайлович.

— Кого же? — машинально спросил Александр, загипнотизированный лекцией дипломата.

— Вас, — развел руками Аристарх Львович.

— Да вы с ума сошли! — опешил Саша. — Кто я такой? Обычный поручик, без году неделя в армии. И вообще… — Он чуть было не выпалил «собравшийся уйти в отставку», но вовремя прикусил язык. — Я же пешка, господа! Обычная пешка!

— Но пешки, если вы играете в шахматы, — заметил Дробужинский, — при ряде обстоятельств выходят в ферзи.

— Кстати, — полковник хлопнул себя по лбу и достал из стола лист бумаги, — совсем забыл, Александр Павлович! Вы уже и не поручик. Вот приказ о присвоении вам чина штаб-ротмистра. Вне очереди.

— Вот видите, — дипломат остро глянул на Бежецкого. — Пешка сократила путь до ферзя на целую клетку.

Саша заворожено переводил взгляд с перстня, к которому по-прежнему не решался прикоснуться, на приказ, придавленный крепкой пятерней жандарма, и не мог отделаться от мысли, что это сон, продолжение того самого кошмара. Сейчас он очнется в своей постели и даже не вспомнит всех подробностей этой фантасмагории. Драгоценность стоимостью десять миллионов рублей, вожделенный совсем недавно чин штаб-ротмистра… Решение уйти в отставку, какой-то час назад казавшееся подвигом, эпохальным свершением, коренным поворотом в судьбе, на фоне всего этого как-то съежилось, поблекло, потеряло значимость, выглядело уже не обдуманным мужским шагом, а желанием капризного малыша, вроде бессмертного: «Назло маме отморожу себе уши!»

Старшие собеседники смотрели на него и чего-то ждали.

— И все равно, господа… — усилием воли оттолкнул наваждение, окутывающее его теплой липкой пеленой, Александр. — Я…

— О-о-о!.. А я и забыл! — полковник пожал плечами и потянул бумагу обратно к себе. — Вы же, голубчик, подлежите суду за дезертирство! Как же я так? Точно стариковский склероз, не иначе.

— Дезертирство? — поднял редкие белесые бровки граф. — Ну-ка, ну-ка, расскажите, Федор Михайлович.

— Да вот, молодой человек решил прокатиться из действующей армии до дому, — охотно пояснил жандарм. — А документы в надлежащем порядке оформить позабыл. Да и причины на то не имел.

— Я был ранен, — буркнул поручик, понимающий, что вокруг него разыгрывается комедия, в которой ему самому отведена роль Пьеро. — Полковник Седых…

— Увы, — развел руками Федор Михайлович. — Покойный Иннокентий Порфирьевич то ли запамятовал, то ли засунул куда-то бумажку… А может быть, нерадивые сестры милосердия после его гибели пустили сами знаете на что.

Ситуация складывалась патовая: бумаги о ранении, конечно же, были оформлены надлежащим образом — Саша не верил в то, что покойный медик мог отнестись к судьбе своего друга наплевательски, но их появление на свет либо исчезновение без следа теперь зависело только от коварного жандарма. Бежецкого ставили в положение Буриданова осла,[25] но явно подталкивали в направлении той копны сена, которая была выгодна. Конечно же, не ему самому.

— Да-а-а. — Аристарх Львович задумался. — Очень некрасивая штука… Тут офицерским судом чести не отделаешься. Знавал я одного поручика лет двадцать тому, так он в подобном положении не придумал ничего лучшего, как пустить себе пулю в лоб. Сам не спасся, но хоть честь свою сохранил… Но ведь мы просто обязаны помочь молодому человеку, не правда ли, Федор Михайлович?

— Конечно! О чем речь! — приказ опять начал медленное движение по столу в сторону Александра. — Если, разумеется, молодой человек не будет капризным ребенком и примет решение, достойное взрослого человека и офицера Российской Императорской армии.

«Все равно меня заставят, — обреченно подумал Бежецкий. — Так есть ли смысл отправляться куда-то под конвоем и контролем, когда можно остаться свободным человеком? Относительно свободным… В конце концов — чего это я втемяшил себе в голову, что в цивильной жизни достигну каких-то успехов? Я ведь даже не выбрал стезю, по которой двинусь дальше. Все мирные профессии от меня одинаково далеки — медицина, педагогика, инженерное дело, наука, искусство… Оставаться на содержании родителей, представляясь знакомым отставным поручиком? Даже не гвардии поручиком… Ах, это… — взгляд его опять упал на „змеиный глаз“. — Да, это весомый аргумент. Но не потеряю ли я его, отказавшись от предложения? Потеряю наверняка. Так что выбора-то у меня особого нет…»

Заметив колебания молодого человека, Дробужинский быстро переглянулся с жандармом и извлек из внутреннего кармана сюртука небольшой угловатый предмет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся коробочкой, обтянутой темно-зеленым сафьяном.

— Я тоже кое-что забыл, Александр Павлович. — Он открыл коробочку, и внутри, утопленная в черный бархат, сверкнула полированным золотом восьмилучевая звезда. — Король Ибрагим Второй соизволил пожаловать вас, поручик, высокой наградой Королевства Афганского — Орденом Звезды,[26] или Нишан-и-Астур, основанной одним из его предшественников, Амиром Абдур-Рахманом, почти сто лет назад… Носится на красной муаровой ленте через плечо — вот она, — палец дипломата указал на свернутую в трубочку ленту в бархатном гнезде под орденом, — скрепляясь маленьким орденским знаком у левого бедра. Почти как яненская…

Александр нерешительно принял из рук «искусителя» коробочку и полюбовался игрой света, падающего из окна, — серый петербургский день близился к своему завершению: на золотых лучах и серебряном центральном медальоне с чеканным афганским гербом-мечетью. Федор Михайлович тут же включил настольную лампу на гибкой коленчатой опоре и направил яркий луч на награду, сразу вспыхнувшую острыми бликами.

— За что это мне? — отставил коробочку поручик, вдосталь налюбовавшись ее содержимым.

— За помощь, оказанную монарху при воцарении. Все, хм… ваши коллеги, так сказать, по славному делу, — Аристарх Львович иронически скривил губы, — награждены такими же. Естественно, неофициально. Дома, перед зеркалом, примерить можете, но на люди, тем более в торжественных случаях — ни-ни. Увы, такова специфика подобных наград… — развел он руками. — Так что для вас это не более чем значок, хотя в Афганистане дает право на многие блага, начиная от пожизненной пенсии, выражающейся весьма круглой суммой, до потомственного дворянства. Не слишком высокого ранга, но все-таки. Дающего право являться ко Двору в престольные праздники и так далее.

— Но у вас, сударь, есть шанс получить по завершении миссии — успешном, разумеется — нечто подобное и в России, — улыбнулся жандарм. — Скажем, Святую Анну. И не «клюкву» — она у вас уже есть — а третью степень, с мечами и бантом. А то и Святого Владимира…[27]

— Я не из-за наград и чинов служу Империи… — начал было молодой человек, рассерженный тем, что его считают алчным и недалеким «коллекционером», каких, по рассказам отца и деда, в армии, увы, всегда было не счесть. Да что далеко ходить — тот же Коротевич.

— Значит, вы согласны? — быстро перебил его Дробужинский.

— Мне нужно подумать… — попытался барахтаться еще Саша, поняв, что его уже обставили и он приближается вовсе не к той копне, что выбрал, а к той, что ему ВЫБРАЛИ. — Посоветоваться…