Град Божий - Эдгар Доктороу

Мои основания таковы: если я найду способ общаться с тобой, то, возможно, сумею добраться и до остальных. Это похоже на труд антрополога, который старательно изучает в поле или джунглях язык и нравы аборигенов, чтобы заручиться их доверием. Что ты на это скажешь? Конечно, я в первую очередь думаю о моей стране. Быть может, и ты наконец начнешь думать о твоей стране? Если так, то вот наша первоочередная проблема:

Длинноволосый безногий человек на инвалидной коляске начал пикетировать мой дом здесь, в Александрии. Каждое утро он приезжает в специальном автобусе для инвалидов, его высаживают перед моими воротами, и он целыми днями просто сидит, уставившись на мой дом. В полдень его увозят, как мне кажется, на обед, но вскоре он возвращается обратно и продолжает сидеть до наступления темноты. Я последил за ним с верхнего этажа, воспользовавшись биноклем: привозит и увозит его молодая женщина — дочь или жена, должен сказать, что она очень ему предана. Он сам, по-видимому, отличается отменным здоровьем, он силен, широкоплеч, сквозь футболку вырисовываются мощные грудные мышцы, бицепсы и трицепсы. Мачо простонародья, или, лучше сказать, мачик. Вероятно, он имеет неплохие льготы, потому что к его инвалидному креслу постоянно прикреплен американский флажок. Через пару недель я вызвал полицию. Они велели ему двигать, и он поехал вдоль по извилистой тенистой, обсаженной деревьями улице, пользуясь теми же законными основаниями, что и люди с ногами. Как только полицейские уехали, он немедленно вернулся на прежнее место. Я хотел передать ему лимонад, но он, вероятно, расценил бы это как издевательство, верно? Я думал о том, чтобы пригласить его в дом, как это ни рискованно, но решил приберечь этот козырь до тех пор, пока этим делом не заинтересуется пресса, а она непременно заинтересуется, и репортеры начнут осаждать мой дом. Подумывал я и о том, чтобы уехать, я ведь всегда могу отправиться за границу, но боюсь, что он посчитает это бегством. Но что бы я ни делал, поле битвы останется за ним, отец. Как бы ты поступил в данном случае? Какой совет предложишь мне, человеку, который, между прочим, тоже был награжден медалями, а после войны за мизерную зарплату, не жалея сил, из года в год, трудился во благо страны? Может быть, мне начать пикетировать его? Может быть, мне тоже заказать кресло на колесах и выехать из дома с копьем наперевес?

Надеюсь получить твой ответ; с самыми теплыми личными пожеланиями, как и всегда, искренне твой тесть.

Биография автора

Вы помните, конечно, как мой отец Бен,

молодой морской офицер, единственный

из всей роты уцелел в одну из ужасных ночей

Великой войны, благодаря тому, что отдал приказ на идиш,

языке, созданном в пасти европейской истории,

немецким солдатам, хлынувшим в траншеи.

Это была мужественная, ироничная,

чисто американская выходка, разве нет?

Она спасла ему жизнь.

Когда война кончилась, он вернулся домой

с армией Першинга, оставил флотскую службу и

женился на своей милой Рут,

в Рокэвей-Бич, на Лонг-Айленде, в Нью-Йорке,

и занялся делом —

начал продавать патефоны.

Патефон — это заводное звуковоспроизводящее

устройство того времени, открытый цилиндрик

размером с серебряный доллар,

насаженный на звукоснимающий рычаг, к которому

снизу прикреплялся иглодержатель со стальной иглой,

пробегавшей по бороздкам диска,

вращавшегося со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту,

и передававшей колебания на резонирующую

бумажную мембрану патефона.

В результате слышался оловянный голос Руди Вэлли

или Расса Коламбо, под которые

американцы могли танцевать.

В 1922 году родился мой брат Рональд, а в 1926 году он забрался на подоконник конторы отца

в «Флэтирон-Билдинг», чтобы посмотреть парад в честь Линдберга на Бродвее.

От восторженных криков толпы вздрагивал маятник часов.

Мой четырехлетний брат неминуемо свалился бы

в этот мальстрем,

если бы смеющийся отец

не поймал его своими сильными руками

и не втащил вовремя назад, в комнату.

Моя мать Рут, несклонная к легкомыслию, побледнела и едва не лишилась чувств.

В 193… родился я,

и семья приобрела свой окончательный вид: мать, отец и два сына, переселившиеся во время Великой депрессии в Бронкс.

Я не стану вдаваться в подробности,

скажу только, что к 1941 году мой отец Бен,

который ухитрялся до того времени зарабатывать для нас деньги,

содержа вместе с партнером

магазин радиоприемников и патефонов,

не удержался на плаву и стал продавцом,

работая по найму на других.

К 1943 году некогда юный морской офицер

Первой мировой войны превратился

в моего солидного, вечно встревоженного отца, который,

сидя в кресле возле приемника, слушал вести

с фронта Второй мировой войны,

одновременно читая сводки с Войны в вечерней газете,

которую он держал над собой,

словно полог палатки, потому что его старший сын,

а мой брат Рональд был в это время где-то в Англии

и служил радистом в военно-воздушном армейском корпусе.

Моя семья предрасположена к связи, а мой брат, кроме того, с четырехлетнего возраста любит летать.

Итак, не хочу заострять на этом внимания, но наша семья снова пришла на помощь Европе.

Мой брат начал бороздить небо Европы, сидя за радиостанцией в кабине В-17, так называемой «Летающей крепости», потому что она ревела в небе с грузом бомб, с башенными стрелками в хвосте и на носу, да еще с третьим стрелком, который сидел спиной к носу выше и позади пилота.

При таком мощном вооружении,

по сегодняшним меркам,

это был не очень большой самолет,

хотя он и служил отличной мишенью

для зенитных пушек и атакующих мессершмитов,

заходивших ему в хвост.

Потом «Летающие крепости» начали летать по ночам, не было на свете более темного места, чем Европа во время войны.

Снизу «Летающие крепости» освещались только вспышками разрывов собственных бомб.

Под ногами у пилотов было десять тысяч футов,

и трассирующие пули летели снизу,

словно притягиваемые магнитом, и хотя

экипаж испытывал суеверный страх перед ночными полетами,

все же, как ни странно,

днем было еще страшнее,

этот взгляд не могли поколебать даже тяжелые потери, которые они несли.

Бывали тяжелые моменты, когда, например, взрыв сбоку заставлял машину вздрагивать, словно от испуга,

или в шуме двигателя появлялся новый, воющий тон, а в кабину начинал валить дым.

Однако брат был влюблен в свое оборудование, наборные диски, игольчатые штекеры и просачивающийся сквозь щели в металлическом кожухе

надежный,

неяркий свет электронных радиоламп.

Когда бомбы сбрасывались и самолет подпрыгивал вверх,

на борту начиналось бурное веселье,

можно поворачивать домой,

и мальчики, самому старшему из которых

было не больше двадцати пяти, хвастались,

как дети, пока на рассвете

внизу не показывалось летное поле,

и они успокаивались: они опять вернулись живыми.

После двенадцати боевых вылетов мой брат получил отпуск на выходные дни, которые он провел по приглашению, переданному командиром эскадрильи — а это равносильно приказу, — в маленьком английском замке в Котсуолдсе.

Хозяином замка оказался старый генерал лорд Такой-то и Такой-то, который жил там со своей овдовевшей дочерью и несколькими старыми, с трудом передвигавшимися слугами.

Брат показал ему свои документы и свидетельство о том, что его отец сражался в Первой мировой войне.

Генерал, хрупкий, болезненный, голубоглазый герой

Великой войны, в ответ на это повел своего гостя в галерею портретов

своих предков,

весело и насмешливо представляя тех, кем должен был бы гордиться,

поколениями усатых, украшенных завитыми париками,

бородатых, увешанных медалями офицеров, от которых он происходил.

Во время завтрака генерал уронил на галстук немного яичного порошка,

после бритья на его подбородке осталась щетина.

Да, подумал мой брат, пропал мой отпуск, но в это время вошла дочь генерала,

стройная, высокая, привыкшая к свежему воздуху женщина, молодая вдова британского танкового офицера, убитого в сражении с Роммелем в Северной Африке.

Как рассказывал брат, он называл ее мисс Мандерли: у нее были широко расставленные глаза и полные яркие губы.

Темные волосы уложены а-ля мальчик-паж, скромные блузка и юбка, туфли на низком каблуке.

Рука, которую он пожал, была мягкой и теплой, а ее приветливая улыбка сказала ему без всяких слов, что она понимает его затруднительное положение.

У него было немного времени побродить по округе.