Кардонийская петля - Вадим Панов

– Не собираюсь являться перед провинциальными вояками в поношенном, – категорически отрезал Помпилио. – Переоденусь перед тем, как сесть в аэроплан, а в Фадикур полечу в своей походной одежде.

– Да, мессер, – вздохнул Валентин.

– Теперь же я пойду и выберу бамбаду, которая будет сопровождать меня в путешествии.

Пребывание в арсенале обыкновенно приводило Помпилио в отличное расположение духа, и он надеялся избавиться от неприятного осадка, вызванного разговором. Но надеждам не было суждено сбыться.

– Сомнительно, чтобы бахорский инженер обучался в Химмельсгартне, – ледяным тоном произнес Валентин. – Вспомните Мерсу, мессер, наш несчастный алхимик понятия не имел, с какой стороны у бамбады ствол.

– Ядрёная пришпа!

– Вам придётся взять обыкновенное оружие, мессер, или же не брать вовсе, поскольку бахорские инженеры…

– Я понял.

– …отличаются миролюбием.

– Да!

– И предпочитают вызывать полицию, в отличие от вас…

– Теодор!

– …разрешающего проблемы самостоятельно. – Валентин поправил монокль и замер, всем своим видом демонстрируя, что готов исполнить любую прихоть хозяина хоть здесь, хоть в далёком Линегарте.

Помпилио прекрасно знал эту позу, открыл рот, намереваясь привести слугу в чувство, но передумал. У него не было настроения ругаться.

– Теодор.

– Да, мессер? – Монокль многозначительно сверкнул.

– Упакуй двойной запас болеутоляющего, – негромко произнёс дер Даген Тур.

И камердинер обмяк, растерялся во второй раз за разговор:

– Вы говорили, что с ногами всё в порядке.

– Предыдущее путешествие показало, что серьёзные нагрузки вызывают… нездоровые ощущения, – неохотно ответил Помпилио, возвращаясь к созерцанию трости. – Я требую от тела больше, чем оно может мне дать сейчас. – Пауза. – Но у меня нет выхода.

Валентин тяжело вздохнул, но послушно склонил голову:

– Да, мессер, двойной запас болеутоляющего.

«Восхитительная моя Этна!

Я снова вынужден извиняться за то, что не писал несколько дней.

Я молчал, потому что всё это время мною владело отвратительное настроение. И ещё потому что мне нечего было сказать.

Я получил оплеуху, Этна… Нет, не оплеуху, я получил жестокий удар. Я – хороший алхимик, досконально знаю возможности «Азунд» и умею эффективно их использовать, я почти научился управляться с нижними чинами, перестал допускать детские ошибки, путаться в армейском жаргоне и веду себя, как настоящий офицер.

Но я всё равно остался шпаком!!!

Я должен… Я обязан был догадаться, что землеройки устроили грамотную оборону и тщательно пристрелялись к наиболее удобным для расположения наших бронетягов площадкам. И плевать, что ошиблись все: разведчики, Лепке, Аксель… Плевать!

Плевать!!!

Я потерял людей! Две машины! Два экипажа!

Я видел, как взрывались бронетяги…

Я знаю, что ребята не мучились – взрывы были такой силы, что «Азунды» разорвало на куски, – но это не важно. Важно то, что они мертвы, а мне остаётся лишь молить святую Марту о прощении.

Они погибли из-за меня.

Ты спрашиваешь, почему я упомянул святую Марту?

Да, Этна, ты права: наша семья никогда не была религиозной, скорее, так сказать, современной, но в последнее время я всё чаще обращаюсь к заступнице. Я не молюсь… ещё не молюсь, но уже разговариваю. Я рассказываю святой Марте то, что не могу открыть Акселю и даже тебе. Прости, Этна, но даже у эпистолярной исповеди, как выяснилось, есть черта. У меня было о чём промолчать, было что скрыть, и сейчас, когда «всё это» накопилось, я вижу собеседником только святую Марту. Прости, Этна, прости, но мне нужно не понимание, а прощение. И не от человека прощение, потому что люди, которых я защищаю, моих мучений не понимают – ведь я для них герой; а люди, которых я убиваю, никогда меня не простят. И поэтому я обращаюсь к нашей святой.

А прощения у тебя прошу только за то, что не сказал об этом раньше.

Я убиваю, Этна, а люди, что идут рядом, – умирают. И кто-то должен дать мне прощение…»

– Ты как?

– Дерьмово.

– Всё еще?

– Да.

– Значит, порядок.

– Правда?

– Поверь.

Аксель отыскал Адама в «гараже», на поляне, отданной под стоянку бронетягов и битком набитую «Азундами», «Ядратами», «Бёллерами» и грузовиками снабжения – вперемешку. Здесь располагалась вся техника Двадцать седьмого отряда, образовав чудовищно путаный лабиринт из брони, бочек, цистерн, ящиков, инструментов и прочего барахла, неотъемлемо сопровождающего механизированное подразделение по фронтовым дорожкам. Сантеро сидел на земле, бездумно наблюдая за ковыряющимися с катками механиками, жевал жёлтую травинку и напоминал бы деревенского пастуха, если бы его «овцы» не были столь огромны. Несмотря на то что «Азунды» строились на облегчённой, по сравнению с «Доннерами», платформе и высота их гусениц не превышала двух метров, занимающиеся ими люди всё равно казались карликами, ползающими по бокам огромного дракона.

Многогранная, корявая на первый взгляд башня, ощетинившаяся клювом огнемёта и многоглазыми «Гаттасами», тщательно забронированный кузель – паровое сердце бронетяга, и шесть цистерн на корме, также прикрытые пулемётными гнёздами. Мощь истинного дракона! Пусть и не летающего.

Ещё несколько дней назад Сантеро идеализировал бронетяги. Они казались Адаму наглядным воплощением победы разума над природой, а Войны – над Миром. Бронированные горы, изрыгающие огонь и свинец, не знающие преград и поражений…

Ещё несколько дней назад.

Теперь же Адам знал, что его прекрасные драконы-бронетяги вполне убиваемы. И вздрагивал, вспоминая огромные, до неба, костры, в которые превратились подбитые «Азунды». Крики, что быстро стихли, полные ужаса глаза механика, дрожащие руки наводчика и свой страх. Свой собственный страх Сантеро тоже вспоминал и не стыдился его. Со своим страхом Адам мирился, но ему было стыдно за то, что по его вине погибли люди.

– Рано или поздно ты должен был задуматься о смерти, – негромко произнёс Крачин, присаживаясь рядом с другом.

– Я всегда думал о смерти, – отрезал Сантеро.