Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

вот и остался маленьким, провинциальным городком. Правда, стоит он на Припяти —

главной белорусской реке.

Я шел мимо церкви. Как раз окончилась вечерняя служба и на улицу стали

выходить верующие. Какой-то здоровенный тип в длинной кавалерийской шинели и с

[165] белой повязкой на рукаве подскочил ко мне и, пристально вглядываясь, спросил:

— Куда ходит пан?

Я ответил.

— Идем! — приказал он мне.

В полиции как в полиции. У стены — ружейная пирамида. У двери стоит

караульный. Шагнул мимо, и замерло, словно оборвалось что-то в груди. Вот и все —

конец!

Ожидать пришлось недолго. Начальник полицаев — юркий и разговорчивый

человечек в кожаной куртке, перекрещенной ремнями, бойко осмотрел меня с головы

до ног, спросил о том же — кто я, куда иду и откуда родом. Я отвечал то же, что и

старосте. «Жди. Скоро шеф будут», — заключил начальник полиции.

Вскоре пришел начальник жандармерии. Тучный, седой, но вид добродушный. За

ним следовал маленький, щуплый как мальчишка переводчик. Звался он паном Лексой.

Жандарм уселся за стол. Полицай, торопясь и сбиваясь, рассказал Лексе обо мне.

Тот перевел начальнику. Жандарм что-то сказал, и Лекса взялся за бумагу.

Я глазам не поверил, когда жандарм неторопливо достал из кармана вечное перо,

черкнул коротко на листке и поставил печать. Что-то сказал по-немецки, и переводчик

дал мне такой наказ:

— Иди не лесными глухими тропами, чтоб не погибнуть от разных бандитов, а

все — большаком, большаком. Розумиешь? То-то. Заходи в деревнях прямо к старостам.

Они дадут ночлег. Ты теперь под нашей опекой. Ферштейе, чи то понял?

Я кивнул, все еще не веря в удачу.

— Этот пропуск до Лельчиц. Знаешь такой соседний город? Там зайди так же в

жандармерию, и никуда больше. Получишь пропуск. Опять с великий германский орел.

До самого дома! Чуешь? Все, топай!

Я двинулся к дверям. Но сзади сказали:

— Стой, пан!

Опять сердце замерло. Начальник жандармерии что-то снова сказал переводчику,

и тот передал мне:

— Шеф желает пану счастливый путь. Не погиб на войне, не сгинь тут. Так.

Теперь иди! [166]

От Турова до Лельчиц, как свидетельствуют дорожные указатели, пятьдесят два

километра. Большак пролег по густому лесу.

Я шагал в приподнятом настроении и весело поглядывал вокруг. Пробуждаясь,

оживала природа. Гомонили птицы, звенели ручьи. В низинах еще лежал снег. Оттуда

тянуло сыростью.

Солнце пригревало все сильнее. Небо светилось бездонной голубизной.

Дышалось легко и привольно.

По дороге встречались усадьбы лесников или хуторки в два-три домика. Хозяйки

охотно кормили и поили, а мужчины оделяли щепотками домашнего табака,

перемешанного с пахучим вишневым листом. Меня никто ни о чем не спрашивал.

Видимо, здешним жителям нередко доводилось встречаться с «окруженцами».

Пропуск, выданный в Турове, мне пока ни разу не понадобился и лежал в кармане

пиджака.

Забегая вперед, скажу, что «пропуск» этот был при мне до самых Брянских лесов.

В партизанском штабе наш переводчик Борис Белявский, едва глянув на бумагу,

удивленно вскинул глаза на меня. Насмешливо, но еще более сочувственно произнес:

— Ну и дурень же ты, браток! Сколько времени играл со своей смертью в прятки!

Это ж — путевка в могилу! И шел ты с ней из такой дали. Как только остался живым-

невредимым? Слушай, что тут написано: «Постен Лельчицы зих морден». Это значит:

«Служба Лельчиц должна убить».

Через полгода, когда наши партизанские отряды пришли в Полесье, мне пришлось

допрашивать пленного офицера фашистской службы безопасности. Я попросил Бориса

спросить у гитлеровца, зачем в жандармерии Турова выдавали подобные «пропуска».

Цинично усмехаясь, лейтенант ответил:

— О, это было хитро задумано, но часто срывалось. Ваш народ мешал нам. У нас

было мало сил, чтобы выловить всех окруженцев и бежавших военнопленных. Тогда в

окрестных городах организовали так называемые сборные пункты. С помощью старост

и полицаев пытались приманить такими пропусками. А в Лельчицах находилась

«зондеркоманда». Она уничтожала всех пришедших с пропусками.

...Ближе к Лельчицам мне не раз приходилось предъявлять «пропуск» старостам и

полицаям. Они делали [167] вид, что понимают по-немецки, и важно кивали головой.

Увидев печать со свастикой и орлом, довольно хмыкали: «Пан каже — гут!» Но слава

богу, что я не попался на глаза оккупантам!..

На четвертый день пути вечер застал меня в большом селе Симоновичи. Отсюда

до Лельчицы двенадцать километров. На улице дежурил полицай. Он повел меня к

старосте, хмурому и неразговорчивому типу. «Что ж, переспи, — ехидно улыбнулся тот,

— если ночь в моем селе застигла».

Ранним утром я отправился в путь. У самой околицы меня окликнула какая-то

женщина. Пригласила:

— Зайди ко мне, позавтракаешь.

Я сидел в чистой хате за столом, ел картофельные лепешки. Хозяйка узнав, что я

иду с «пропуском» в Лельчицы, всплеснула руками и заохала. Рассказала, как в

прошлое воскресенье побывала в Лельчицах, намереваясь попасть на рынок. Но не

пришлось. Там какой-то хлопец бахвалился местным вот таким же «пропуском»,

полученным также в Турове. Не считаясь ни с какими предупреждениями, отправился

прямо в жандармерию. А вскоре паренек следовал в окружении эсэсовцев, один из

которых нес в руках лопату. Любопытство и страх охватили всех на базаре. Многие

поторопились вслед за этой процессией. Никого из них, однако, близко не подпустили.

Издалека люди увидели, как сразу за околицей фашисты остановились и окружили

обреченного плотным кольцом. Он рыл себе могилу и плакал, размазывая слезы по

лицу. Конвоиры курили и злобно орали: «Русс швайн! Шнель!»

Яма медленно углублялась, парень уже скрылся в ней по пояс, тогда один из

эсэсовцев выстрелил ему в голову. Еще несколько мгновений тот стоял, покачиваясь, и

успел крикнуть:

— Гады проклятые! Ну погодите, придет час...

И упал. Фашисты кое-как забросали яму глинистой землей. А все, кто был

свидетелем этому, и она в том числе, поспешили разойтись.

— Так куда ж ты идешь? На смертушку свою? Ох, глупенькие же вы, хлопцы! И

как легко им, проклятым, удается обманывать вот таких. Двенадцать километров всего

до могилы!..

Я растерялся, соображая, что же делать теперь? А женщина шептала: [168]

— Вон он, лес! — показала в окно. — Туда надо! Там — твое спасение!

Едва успев поблагодарить эту умную и сердечную белоруску, я чуть не бегом

бросился по огороду к лесу. Шел, сгибаясь, будто по мне уже стреляли. И когда до

лесной опушки оставалась какая-нибудь сотня метров, услыхал, как сзади бьют конские

копыта. Неужели погоня?

Всадником оказался белобрысый парнишка. Он поравнялся со мной и, сдерживая

лошадь, заговорил:

— По всем дорогам искал. Но скажу, что не нашел. А ты беги! Да не дорогами, а

рядом с ними. Понял? А тятька мне задаст. Он — староста, послал задержать. А, нехай!

И ускакал. Через несколько минут я был в спасительном лесу...

4

Вскоре мне встретился парень, в котором я сразу признал товарища по несчастью.

Пошли по лесной дороге и под вечер очутились в небольшой деревеньке с названием

Хутора Морковские. Она раскинулась по красивому берегу неширокой реки. Едва

двинулись по одной из улочек, как услыхали повелительный окрик: «А ну,

задержитесь!»

Высокий пожилой мужчина властным поглядом сквозь очки осмотрел нас,

потребовал документы. Я показал тот, туровский «пропуск». Мужчина шевелил губами,

бормоча: «И подпись... И печатка с орлом... Хм-м!» Произнес со значением:

— Чтоб знали: я — сельский староста! Что ж, как теперь кажут: пан говорит гут.