Домашние правила - Джоди Линн Пиколт

Но оно на месте, и я отматываю ролик назад вторично.

Однажды я видела такое определение безумия: человек без конца повторяет одно и то же действие, ожидая другого результата. Мое сердце бьется так отчаянно, оно словно подступило к самому горлу. Я бегу наверх, залезаю в шкаф Джейкоба, где пару дней назад нашла рюкзак Джесс, завернутый в лоскутное одеяло.

Которого нет.

Я сажусь на его кровать и глажу рукой подушку. Сейчас, в 12:45, Джейкоб на уроке физики. Сегодня утром он говорил мне, что у них будет лабораторная по законам Архимеда, они попытаются определить плотность двух неизвестных материалов. Какая масса, помещенная в среду, вызывает вытеснение? Что плавает, а что тонет?

Я поеду в школу и заберу мальчиков, скажу, что мы идем к зубному, в парикмахерскую. Но мы не вернемся домой, а вместо этого будем ехать и ехать, пока не пересечем границу с Канадой. Я упакую чемоданы, и мы больше никогда сюда не вернемся.

Прокручивая в голове эти мысли, я понимаю: все это блажь. Джейкобу не понять, что значит не вернуться домой. И где-то в полицейском участке сидит парень Джесс, который, может быть, ни в чем не виноват.

Спустившись вниз, я перебираю онемевшими пальцами стопку накопившихся счетов. Я знаю, это где-то здесь… а потом нахожу под повторным уведомлением от телефонной компании. Карточка Рича Мэтсона с его мобильным телефоном, нацарапанным на обороте.

На всякий случай, так он сказал.

На всякий случай… вдруг вам подумается, что ваш сын причастен к убийству. На случай, если вы столкнетесь с неопровержимым свидетельством своего материнского провала. На случай, если вам не разорваться между тем, что хочется сделать, и тем, что вы должны предпринять.

Детектив Мэтсон был честен со мной. Я буду честна с ним.

Автоответчик включается после первого же гудка. Я вешаю трубку, потому что все заготовленные слова слиплись, как намешенные в замазку. Во второй раз я откашливаюсь и говорю:

– Это Эмма Хант. Мне… мне очень нужно с вами поговорить.

Зажав в руке телефон, как амулет, я возвращаюсь в гостиную. Новости кончились, теперь показывают какую-то мыльную оперу. Я отматываю видео назад, пока не появляется сюжет про Джесс Огилви. Намеренно отвожу глаза и смотрю на другую сторону экрана, но оно все еще там: флаг на поле боя, наносекунда правды, раскрашенная во все цвета спектра.

Как бы я ни старалась, не могу не видеть это чертово лоскутное одеяло.

Джейкоб

Джесс мертва.

Мама сообщает мне об этом после школы. И пристально вглядывается в меня, будто подбирает ключ к выражению моего лица, так же как я изучаю угол бровей, положение рта, размер зрачков и пытаюсь связать их с эмоцией. На мгновение у меня возникает мысль: «У нее тоже синдром Аспергера?» Но потом, когда она вроде бы анализирует мои черты, ее лицо меняется, и я не могу определить, что она чувствует. Уголки глаз напряжены, губы поджаты. Она злится на меня или просто расстроена смертью Джесс? Она ждет от меня реакции на новость, которая мне и так известна? Я могу изобразить шок (челюсть отвисла, глаза навыкате), но это будет означать, что я лгу, и тогда мое лгущее лицо (глаза закачены к потолку, зубы закусывают нижнюю губу) возьмет верх над шокированным. Кроме того, запрет на ложь стоит в верхней части списка домашних правил.

Повторю их кратко:

1. Убирай за собой.

2. Говори правду.

Что касается смерти Джесс, я не нарушил ни одно.

Представьте, что случится, если вас забросят из Америки в Англию. Вдруг слово «bloody», «кровавый», станет ругательством, а не описанием места преступления. «Pissed» будет означать «взбешенный», а не «пьяный». «Dear» придется понимать как «дорогой», в смысле «недешевый», а не «любимый». «Potty» у англичан – это не ночной горшок, а человек, выживший из ума; публичная школа у них – частная школа, а «fancy» – глагол.

Если вас забросили в Великобританию и при этом вы кореец или португалец, ваше смятение вполне ожидаемо. В конце концов, вы не знаете языка. Но если вы американец, то формально вы его знаете. В результате вы оказываетесь втянутым в разговор, в котором ничего не понимаете, и постоянно переспрашиваете собеседников в надежде, что смысл вроде бы знакомых слов вдруг заново раскроется вам.

Примерно так чувствует себя человек с синдромом Аспергера. Мне приходится сильно постараться над тем, что у других людей получается совершенно естественно, ведь я здесь турист.

И это поездка с билетом в один конец.

Вот что я буду помнить о Джесс:

1. На Рождество она подарила мне малахитовое куриное яйцо.

2. Кроме нее, я не знаю больше никого родившегося в Огайо.

3. Волосы у нее выглядели по-разному на улице и в помещении. Под лучами солнца они сияли и становились менее желтыми и более огненными.

4. Она познакомила меня с фильмом «Принцесса-невеста», а это, вероятно, одна из лучших картин в истории кинематографа.

5. Номер ее почтового ящика в Вермонтском университете 5995.

6. Ей становилось дурно от вида крови, но она все равно пришла на мое выступление этой осенью, когда я делал доклад на физике про особенности брызг крови, и слушала, сев спиной к экрану проектора.

7. Даже когда бывали моменты, что ей, вероятно, страшно надоедало слушать мою болтовню, она ни разу не попросила меня замолчать.

Я первый человек, который говорит вам, что не понимает любви. Как можно одновременно любить свою новую прическу, любить свою работу и любить свою девушку? Очевидно, что это слово не может означать одно и то же в разных ситуациях, вот отчего я никогда не мог разобраться в этом посредством логики.

Физическая сторона любви ужасает меня, честно говоря. Когда ты гиперчувствителен к прикосновениям или даже к тому, что кто-то стоит близко и может до тебя дотронуться, в сексуальном опыте для тебя нет ничего привлекательного.

Я упоминаю обо всем этом, чтобы оттянуть признание в последнем, что буду помнить о Джесс:

8. Вероятно, я любил ее. По-настоящему любил.

Если бы я писал сюжет научно-фантастического сериала для телевидения, он был бы про эмпата – человека, который умеет считывать ауру людских эмоций и одним прикосновением впитывает в себя их чувства. Как было бы здорово, если бы я мог посмотреть на счастливого человека, дотронуться до его руки и внезапно наполниться такой же кипучей радостью, какую испытывает он, вместо того чтобы мучиться вопросом, не перепутал ли я что-нибудь, интерпретируя его поступки и реакции.

Любой, кто плачет над фильмами, почти эмпат. Происходящее на экране достаточно реально, чтобы вызвать эмоции. Иначе почему вы смеетесь над бурно веселящимися актерами, которые в реальной жизни терпеть друг друга не могут? Или оплакиваете смерть героя, который, как только камера перестанет снимать его, поднимется на ноги, отряхнет с себя пыль и купит гамбургер на обед?

Когда