Люди, принесшие холод . Книга первая: Лес и Степь - Вадим Нестеров

Но Тевкелев в такие игры играл не первый год, поэтому, к удивлению гостя, не смутился, а усмехнулся.

— Верно говоришь — не ответил. И тому были причины. Сначала причина называлась «Шведская война», где каждый солдат был на счету. И мы победили. Потом был Персидский поход, и не мне тебе рассказывать, что такое маленькая Хива, а что — Великий Иран. И мы победили. А по возвращении из похода наш великий царь Петр волею Аллаха ушел в лучший мир. Потом у нас был долгий период Смуты и опять-таки, ты лучше меня знаешь, удобно ли во время раздоров проводить военные кампании. Но теперь Россия оправилась и встала на ноги.

— Стоит ли вам сейчас проверять ее терпение еще раз? — вкрадчиво поинтересовался посол. — Сам знаешь, одну обиду могут и снести, но если докучать кому-то постоянно — даже самый робкий человек достает саблю. Ведь Хива далеко, а вы — близко, под боком.

— И потом, заметь, — продолжил Тевкелев, — когда в 1726 году хивинский хан прислал послов мириться[102] — их кто-нибудь тронул? Нет, их приняли и невредимыми отправили обратно. А знаешь, почему? Потому, что во всем мире нет таких неправедных стран, где бы за обиду спрашивали с послов. Если нам надо отомстить — мы идем и воюем, а не убиваем послов. У всех у нас, тюрков, где бы мы ни жили — в России, в Степи, в городах Турана или на Босфоре, есть пословица: «Послов не рубят, не секут». То есть — не убивают, и не позорят. Они не сами пришли, а волею своих владык, надеясь на порядочность хозяев. Поэтому сам суди, своим умом, почтенный Букенбай, как тебе лучше поступить. Если поможешь мне — у тебя будет возможность узнать, сколь велика может быть милость Белой Царицы. Подумай сам, что лучше — за доброе дело получить доброе вознаграждение или за совершенное зло ожидать ответного зла?

Тевкелев замолчал, зная, что такие как Букенбай не любят долгих разговоров. Пауза все тянулась и тянулась. Гость вертел в руках пустую пиалу, казавшуюся совсем крошечной в его огромной лапище, и явно что-то взвешивал, по-прежнему неотрывно глядя на хозяина. Потом, решившись, он поставил пиалку на низкий столик, накрыл ее ладонью, показывая, что угощение закончено, и легко, не касаясь руками пола, поднялся.

— Я помогу тебе, человек Белого Царя, — уронил он и повернулся к выходу.

— Погоди! — остановил его Тевкелев. — Милость Белой Царицы когда еще будет, а пока, прошу, прими от меня эти ничтожные дары.

И он жестом указал на груду товаров, еле поместившуюся в юрте. Переводчик, понимая, что не время экономить, не поскупился и выложил товаров на 500 рублей, огромную по тем временам сумму, пятую часть всего того, что было у посольства. Всем одаренным казахским старшинам вместе взятым не досталось и половины этой суммы.

Гость лишь скользнул по груде вещей взглядом, мгновенно оценив щедрость хозяина — человеку, взявшему в жизни горы добычи, это не составило никакого труда. А потом опять разверз свои как будто сросшиеся уста и сказал неслыханную, невозможную для казаха фразу:

— Я не возьму.

И, глядя на вытянувшееся лицо Тевкелева, неохотно пояснил — чтобы не обидеть хозяина:

— Я помогу тебе, человек Белого Царя. Но не за деньги. Никогда в своей жизни я не служил никому за деньги. Я уже сед — не стоит начинать. Увидимся.

И он повернулся, этот странный человек, и вышел.

Оставив Тевкелева в полном замешательстве, глубоком внутреннем раздрае и на грани истерики. Свое тогдашнее состояние он честно описал в дневнике:

«Однако переводчик Тевкелев остался быть в сумнении, не уповая на то Букенбая-батыря обнадеживание, что все киргисцы ненасытным оком, что ни увидят, желали б захватить, а он из всех один на то не склонился и не пожелал, и не имеет ли каковой льсти и обману, и до времяни решил обходиться Тевкелев с ним политикою».

Глава 26

Курултай

К грядущему курултаю Тевкелев готовился загодя, деловито и обстоятельно — как к собственным похоронам. На следующий день после свидания с Букенбаем российский посланник уполовинил свой конвой. В Уфу, вроде как с посланием к губернатору, ушла ровно половина сопровождавших его лиц: пять человек дворян, пять человек казаков, да сотня башкир. С ними в дальний путь отправился и приблудившийся в первый день «казахский пленник», яицкий казак Яков Болдырь. Тевкелев с оставшимся конвоем вышел в степь проводить отбывающих, и долго стоял, молча глядя вслед уходившему в Россию каравану. Потом вернулся в свою гостевую юрту и записал в полевом дневнике резоны своего странного на первый взгляд поступка: «Дабы не все погибли».

И едва он положил перо, как полог юрты откинулся, и к российскому послу вошел незваный и нежданный гость — странный батыр Букенбай.

Поздоровавшись, гость молча опустился на корпача — тонкий матрасик. Жестом пресек попытку хозяина распорядится насчет чая, и опять испытывающе вперился глазами в Тевкелева. И по обыкновению своему лишь после паузы произнес фразу, которую русский посол ждал очень давно и боялся больше всего на свете:

— Все уже прибыли. Курултай будет завтра, татарин.

Обреченно выдохнувший Тевкелев открыл было рот, но Букенбай-батыр вновь жестом остановил его:

— Погоди, потом скажешь. Слушай меня внимательно, татарин. У меня нет для тебя добрых вестей. Я не знаю, что будет на курултае и чем он закончится. Скорее всего — ничем хорошим, народ очень сильно зол на Абулхаира и на тебя. Но ты не бойся, человек Белого царя — убить тебя я не дам. Больше ничего обещать не могу, а убить не позволю — на это моей силы хватит. Так что не бойся, татарин. Что бы там ни случилось — не бойся. Они страх почуют и тогда всей стаей на тебя кинутся. После этого мне будет гораздо труднее тебя отбить. Это все, что я хотел сообщить. Теперь, если тебе есть что сказать — говори.

После этой невиданно длинной для Букенбая речи у российского посланника сдали нервы, и все, что произошло дальше, он еще много лет вспоминал со стыдом. Первый и последний раз за эту экспедицию он сорвался и позволил себе проявить слабость. Выпустил свою неуверенность и страх наружу и облек их в слова. Излился этому странному малознакомому казаху, можно сказать — выплакался.

— Есть ли мне что сказать? Да, Букенбай, мне есть что сказать. Я первый раз в жизни не знаю, что мне делать. Поверь мне, казах, я давно уже не безусый юнец и кое-что в своей жизни видел. Всякое было, и со смертью я встречался не раз, иногда видел ее совсем рядом, в двух шагах. А сейчас — признаюсь только тебе — мне страшно. Страшно, потому что я не понимаю ни-че-го! Я не понимаю твой народ, Букенбай-батыр, я не понимаю, что такого ужасного я сделал, чтобы меня убивать. Не понимаю вашего отношения к людям, к гостям, наконец. Понимаешь? Страшна не опасность, вот это непонимание того, что происходит — вот что выбивает у меня почву из-под ног и делает меня слабым. Вот почему я ничего не могу делать. Я как будто повис в воздухе, и мне нужно хоть что-то, за что я смогу зацепиться. Повторюсь — я не понимаю твой народ. Аллах с ним, с уважением к послу, я знал куда еду, и не ожидал многого. Но с первого дня здесь все только и делают, что рвут меня на части, как козла на кокпаре,[103] и я не понимаю — есть ли здесь хоть один человек, которому я могу доверять. Ты единственный из встреченных мной, кто похож на нормального человека, и именно поэтому тебе я не доверяю больше всего.

Тевкелев шумно вдохнул и замолчал. А потом взглянул прямо в глаза этому странному батыру и продолжил:

— Букенбай, ты можешь дать присягу на верность Белому Царю? Не завтра на курултае, а здесь, сейчас? Чтобы мое сердце успокоилось, чтобы я знал, что завтра на этом вашем собрании я смогу опереться хотя бы на одного человека? Чтобы завтра я пошел туда без страха, как подобает мужчине. Пошел с гордо поднятой головой, а не с трясущимися коленками.

В воздухе повисло звенящее молчание, и Тевкелев чувствовал, как с каждым ударом сердца что-то внутри него натягивается все сильнее и сильнее — и скоро лопнет. А Букенбай-батыр, эта совершенная машина для убийства, вдруг улыбнулся. Улыбнулся первый раз — и какой-то удивительно солнечной, абсолютно детской улыбкой.

Так и не сказав ни слова, он кошачьим движением подсел поближе, и ободряюще стиснул русского переводчика за плечо. После чего пододвинул к себе лежащий на отдельном столике Коран, с которым Тевкелев не расставался никогда, прижал священную книгу к своей бычьей голове и, глядя переводчику прямо в глаза, начал: «Я, батыр Букенбай Караулы из рода табын, клянусь…».

Курултай, навсегда разделивший судьбу казахов на «до» и «после», состоялся 10 октября. Как и предсказывал Букенбай-батыр, казахские старшины накинулись на Тевкелева, как волки на отбившуюся от стада овцу.

«С великою яростию и гневом» требовали они от него ответа — зачем он приехал к ним. На что Тевкелев, очень спокойный, разве чуть бледнее обычного, ровным голосом ответил, что в Казахскую Орду прибыл он по велению великой императрицы всероссийской с грамотой к Абулхаир-хану и всему казахскому войску. А грамота та дана в ответ на прошение Абулхаир-хана, подтвержденное его посланцами, о принятии в подданство российское всех казахов.