Неживая вода - Елена Ершова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Простите, выжившие. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад, и мы заблуждались. И в заблуждении своем сделали работу за дьявола.
10
Потом время исчезло.
Вернее, Игнат не мог сказать, сколько часов провел в этой безмолвной и неуютной зале, заставленной рядами кадавров, закосневших в своих колбах, будто в коконах. Не торопил его и Эрнест, подсевший рядом и воспаленными глазами следящий, как пятна света ползут по выцветшим чернилам, словно жуки. Добрая половина тетради была исписана латиницей, перемежающейся непонятными значками и формулами. И Эрнест предположил, что это скрупулезное и пошаговое описание проводившихся тут экспериментов.
– На золотую жилу ты напал, парень, – говорил он. – Отыщем переводчика, обнародуем записи… На сколько тайн эта тетрадочка свет прольет! Да и мы озолотимся, известными станем. Тогда-то наши грехи и спишут. Видать, покойный прадед Феофил подарок мне оставил.
«Или вовсе сюда не дошел, – подумал Игнат. – Вот только почему?»
Кириллицей оказались исписаны лишь последние несколько страниц. И почерк, в отличие от первых записей, был неряшливым, словно писавший торопился излить свою душу, очистить совесть перед неизбежным концом – так исповедуются на смертном одре.
Кто теперь спишет мои грехи? – начинался текст. – Перед кем оправдать свои деяния и свое предательство? Кто скажет – за золото. Кто скажет – за славу. И будет прав. Тяжкие это грехи – предательство и гордыня. Но есть и куда более страшный грех, и имя ему – глупость…
Тут Игнат вздрогнул и быстро, исподлобья глянул на Эрнеста. Вспомнились обидные слова соседских мальчишек: «Дурак… дурак пошел!» Вздохнув и удостоверившись, что бывший сельский учитель полностью поглощен записями, Игнат вернулся к тетради и принялся читать дальше:
Глупость – это не отсутствие ума. Глупость – это, другими словами, наивность, простодушие. Слепая вера в собственную правоту, в то, что любые деяния можно оправдать «bona mente» – добрыми намерениями: двумя хлебцами накормить голодных, двумя каплями исцелить немощных, подарить людям жизнь вечную…
Но любое заблуждение неминуемо разбивается о реальность, и приходит расплата. И чем страшней заблуждение – тем жесточе расплата. Как Господь стер с лица земли Содом и Гоморру, так и наше прибежище опалил огонь справедливого возмездия.
«…из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих…»
А на наших челах больше нет Божьей печати, и души прокляты. Ведь «саранча», вышедшая из бездны, создана не Господом, но руками человека в слепой его гордыне и глупости. Что положено Господом от сотворения мира, должно остаться для человека тайной, ибо единые законы творят всю жизнь нашу, а если мы отойдем от них, то будет смерть. Наша явь – это текущее, сотворенное Господом. Все, что после нее и до нее, – есть навь. Вызванная из небытия – в небытие ввергнет род людской…
Игнат прервался снова, сердце его стучало тревожно и гулко. Луч фонарика соскользнул со страницы, осветил опрокинутую мебель, стеклянное крошево на полу, сломанные шейные позвонки скелета.
Выходит, прав он был, когда говорил, что не нужно Солоньским землям ни чумы, ни язвы. Навь, как вышедшая из бездны саранча, пожирала все, до чего касалась, ломала и отравляла человеческие жизни.
– Значит, здесь их колыбель, – словно прочитав его мысли, нарушил молчание Эрнест. Его голос прозвучал глухо в спертом, пропитанном химикатами воздухе.
– Здесь, – слабо откликнулся Игнат. – Думаешь, это они спят… ну, там…
Он указал назад, где за спинами высились колбы с мертвыми эмбрионами.
– Они, – твердо ответил Эрнест. – По крайней мере, пробные образцы.
– Армия мертвецов, – пробормотал Игнат.
Легионы существ, которые не боятся смерти, потому что сами мертвы. А если кто-то смог оживить их, если восстали мертвые в зачумленном Полесье, то ведь можно будет вернуть и Званку? Вот только бы понять – как.
«Пойме-ешь…» – вздохнуло рядом, как сквозняком по полу потянуло. Подхватило и закружило в воздухе белесую пыль. Игнат поежился, поднял ворот тулупа, опасаясь, что к коже снова пристынут мертвые ладони.
Теперь они пытаются прорвать нашу оборону, – писал дальше автор, и на этих словах чернила расплывались, так что лишь спустя несколько строк можно было вновь разобрать написанное: – …Обвал в отделе экспериментальной и эволюционной генетики. Сверху идет бомбардировка авиацией Южноуделья – град и огонь, смешанные с кровью. А все четыре нижних круга отошли нави, и все люди приняли мучительную смерть. Ирония горька и стара как мир – бунт созданий против своего создателя. Теперь нам только и остается, что до последнего держать позиции, постараться не выпустить саранчу на землю. Но эти твари не знают ни страха, ни сострадания, а только слепую ярость и жажду разрушения – как и положено оружию, не обремененному разумом, которым можно лишь управлять. Но мы в гордыне своей и слепоте своей не смогли осуществить и этого. Пытаясь стать равными Богу, мы возвысились над смертью. И приручили ее. И теперь распространяем по свету, как вирус.
Простите нас, погибшие. Простите, выжившие…
Текст заканчивался уже знакомой Игнату фразой, и он опустил фонарик, застыв над раскрытой тетрадью, как над чужой могилой, и слышал только биение собственного сердца да мягкий шелест бумаг, подхваченных сквозняком.
– Вот что, парень, – подал голос Эрнест, и его широкая ладонь легла на открытую тетрадь. – Давай-ка ее мне. Ценные вещи надо сразу подбирать и ближе к сердцу держать. – Он проворно сунул тетрадь под тулуп. – Может, другой дорогой возвращаться придется. Или, не ровен час, кто по пятам пойдет. Как бы не пришлось добром делиться.
Эрнест засмеялся, довольный своей шуткой. Но Игнату смеяться не хотелось – от одной мысли об оставленных позади мертвецах морозным страхом сводило сердце.
– Почему никто не обнаружил это подземелье раньше? – задал он мучавший его вопрос.
– Кто знает, – откликнулся Эрнест. – Может, приказа такого не было. Или помешал обвал, или случай помешал.
Они замолчали. Пятна света подрагивали, терялись в океане кромешного мрака и тишины, и тени начали подниматься из глубины, разрезая воздух искривленными плавниками.
– Вот что, парень, – наконец сипло проговорил Эрнест. – Давай-ка убираться отсюда, пока чего худого не случилось. Вот, кое-что уже на руках имеется. – Он похлопал ладонью по животу, куда спрятал найденную тетрадь, и голос его задрожал от возбуждения. – Осталось только потаенную дверку отыскать, которую ключик отпирает. Чую, совсем рядом мы.
Игнат медлил. Следил, как горбатые тени акулами ходят по кругу. А может, и не тени это были, а призраки минувшего – вот шевельнется мертвец, поднимет слишком тяжелую для раздробленных позвонков голову, клацнет костяными челюстями, пытаясь донести до незваных гостей последнее предупреждение: «Благими намерениями дорога в пекло вымощена». И завздыхают, заворочаются уродцы в прозрачных колбах, жалуясь на холод и вечную тоску.
– Да что же ты? – усмехнулся Эрнест. – Никак испугался?
Игнат моргнул, тряхнул лохматой головой.
– Нет… Не то совсем. Думаю, не по-христиански это. Правильно написал тот человек: единые законы творят наш мир, а если отойти от них на темную дорожку, то поплатишься жизнью или – еще хуже – добрым именем и бессмертной душой.
– Дурак ты как есть! – в сердцах сплюнул Эрнест. – Ведь ни золото, ни слава нами не движут. Не с корыстными целями мы сюда пришли, а с чистыми помыслами.
– Эти вон, – Игнат кивнул на окостеневший скелет, – тоже чистыми помыслами прикрывались. Пытались победить смерть, создать жизнь… а создали?
– Ну, как знаешь, – Эрнест поднял с земли рюкзак, водрузил на спину. – Только не в моих привычках от цели отказываться, когда она уже перед носом маячит. Пусть сам сгину, а сына на ноги поставлю. А ты вот о чем подумай. Выходит, зря ты своей душой рисковал, от нави муки терпел. Не давши слово – крепись, а давши – держись. Так-то, чертенок.
Ухмыльнувшись, Эрнест обошел Игната и пошагал к завалу. И показалось – потекла за ним горбатая тень, чернее и уродливее прочих, будто идущая по пятам тьма наконец-то настигла их и пометила проклятьем.
«А я уже давно проклят, – подумал Игнат. – Бабка моя в земле лежит. Земляки предали. Марьяну я сам от себя оттолкнул. Одна только темная думка и осталась. Так чего мне терять? Так?»
«Так», – улыбнулась тьма, огладила щеку бестелесной рукой. И Игнат вздрогнул, подхватил рюкзак и поспешил за Эрнестом.
