Ноша - Татьяна Нелюбина

– Получается, что да.

– Да вы все с ума посходили!

– Получается, что да.

– Что «да, да»?!

– Что мы все с ума посходили, один ты у нас нормальный.

Нормальный! Заурядный! Среднестатистический!

– Пап. Ну что ты с пол-оборота заводишься.

– Я?!

– Да. Чуть что, в бутылку лезешь.

Куда, куда я лезу?

Я встал. Говорить с собственным сыном о своих личных делах не желал.

Ни о чём вообще говорить не желал!

Пойду-ка я прокачусь.

От всего, от всего отвлекусь.

Да нет, это абсурд! Из-за Украины разводиться? Из-за Донецкой и Луганской народных республик? Из-за Минска 1 – сентябрь, Минска 2 – февраль? Из-за Майдана? Который случился три года назад. Абсурд!

Журавли, гуси – в небе и на полях-лугах, сотни! С юга возвращаются. Весна скоро!

Я оставил машину на обочине, пошёл по берегу озера, углубился в лес.

Дождь пошёл.

Да пропади всё пропадом.

Людмила

Я Насте сходу всё выложила. Она долго не думала:

– Это он, конечно, загнул, что мы детей политикой пичкаем. Они всё слышат, видят, замечают, у них же антенки.

И дети тотчас это продемонстрировали. Маша была тётя ежиха, а Митя – дядя енот. И нарисовали себе на дощечках мобильники и перезванивались:

– Дзинь, дзинь, кто говорит?

– Это я, тётя ежиха. Мне позвонила косуля из Украины, она голодает. Её дом разрушили…

– Давай, тётя ежиха, посылку ей собирать.

– Давай. Сено…

– Хлеб, молоко, яблоки…

Собрали, отправили по почте, косуля всё получила, позвонила, поблагодарила.

Мы вошли в Бонический сад. Под соснами и елями кое-где ещё снег лежал, рыхлый, озерца были комковатым ледком затянуты.

В теплицах – если высокие просторные сооружения из стекла можно назвать таким прозаическим словом – что только ни цвело! Маленькие птички какие-то бегали. Дети наблюдали за ними, потом азалии нюхали.

– Цветы нельзя рвать, – Маша вздохнула. – В лесу можно. Мы с папой ездили в лес, там есть Örtchen…

– Что есть? – спросила Настя.

– Я не знаю, как по-русски.

– Деревушка?

– Нет.

– Местечко?

– Да! Местечко! – Маша присела на лавочку. – Папа кричит, но я делаю всё равно, как хочу.

– А что, например?

– Я вынула, как ты мне сказала, эти… – она показала на сапожки.

– Стельки?

– Стельки, чтобы сушить, а он кричит, что ты делаешь? Я всё равно вынула, сказала ему: уходи, иди, работай. Он ушёл к компьютеру, а я пошла в свою комнатку и закрыла дверь. Но их, эти…

– Стельки.

– Стельки снова в сапожки засунула.

– Не просушила?

– Ничего, вернёмся с прогулки, просушим.

Мы с Настей переглянулись. Знали бы наши дети, что их дети всё нам рассказывают, мы знаем, кто на кого кричит, кто кому что говорит. Маша, думая, будто она «делает всё равно, что хочет», несчастные стельки снова в сапожки засунула, потому как папа – кричащий авторитет. Мама – шипящий. Об этом Митя поведал:

– Я играл на пианино. Маме не понравилось. Я расстроился.

– Это ты так решил, что не понравилось?

– Да, это я так решил.

– Почему?

– Она так на меня взглянула. Solchen Blick hat geworfen. Такой взгляд бросила.

Я про себя похвалила Митю. Хорошо переводит. Идентично. Не пропадёт пацан На кусок хлеба (когда вырастет) заработает.

– Да ладно, не бери в голову. Сегодня не понравилось, завтра понравится.

– Это не сегодня было, а вчера.

– Вчера?! И ты всё ещё помнишь об этом?!

– Да, я такой памятливый.

Мы прошли в следующий павильон, где были кактусы всех размеров и форм, один по песку тянулся, как гигантский питон, и не колючками был покрыт, а чем-то вроде белесых волос, ой, гадость.

Митя за него заступился:

– Я люблю кактусы.

– Ой, какой ты! Любвеобильный мальчик.

– Не понял. А как по-немецки?

– Liebreich, liebevoll. (Дословно: богатый любовью, полный любви).

– А я? – спросила Маша. – Я тоже люблю кактусы.

– А ты, – ответила Настя, – наше счастье.

– Щастье? Что это?

– Это когда я смотрю на тебя. И мне становится очень хорошо.

– Да! А ты – моё щастье!

Митька поджал было дрогнувшие губки, но я своевременно заверила, что он, и никто другой, моё счастье и свет в моём окошке.

Мы устроились на ступеньках, откуда открывался вид на всё это колючее царство, и мне стало понятно, почему дети так любят кактусы – мультиков про них насмотрелись. Со знанием дела перечисляли названия, имена, фабулы обсуждали: «Привет, Кактус, прикольно, а тот ещё, классный!»

Спрашивается, сколько времени у них на всё это уходит?

А меня Юля неизменно предупреждает: «Только проследите, чтобы Митя не просиживал часами перед компьютером».

Нам что, нечем больше заняться?

Ну вот, снова из меня «классическая» свекровь попёрла.

Мы попили сока, и Маша сообщила:

– А у моей мамы было много пап.

– Да что ты говоришь. И как же это так получилось?

– Моя Нануся много раз женилась.

Настя засмеялась:

– Не много, а три.

Митя выжидающе посмотрел на меня: а чем я его порадую? Сколько раз я «женилась»?

Блин! Зачем детям об этом рассказывать? Что им (родителям) делать нечего? В те редкие часы, которые они проводят с детьми, можно о чём-то достойном поговорить?

Маша тем временем вот что решила:

– Но мой деда теперь папа моей мамы навсегда.

– Точно. Ну, пошли дальше.

В центральном павильоне, самом высоком, были скалы и водоём с толстенными рыбами. На них можно было смотреть, проходя по круглякам. Маша и Митя забирались в скалы, спускались, переходили озерцо, бегом возвращались много-много раз.

Сколько воспоминаний, благодаря им, всплывает. Мелочи, может, но такие… такие… тёплые. Митя не любит кисель, а сынуля любил. Сухой кисель, он грыз этот брикет, я сварить не успевала, он его так поедал.

Песенку «Топ-топ, топает малыш» пела маленькому сынку, а потом – Мите. За ручки держала, водила по полу. Юля смотрела настороженно, он же ещё грудничок был. Но потом она спросила у педиатра, можно ли водить малыша? Конечно, сказал педиатр, если малышу нравится.

А Настя вспомнила про стиральную машинку, как они щипцами вылавливали из бака бельё, просовывали между валиками, крутили валики ручкой, и бельё, сплющенное, падало в ванну с водой. Они его полоскали, изо всех сил отжимали, выносили на мороз, развешивали, и оно мгновенно высыхало – замерзало, звенело, они по нему стучали.

И у нас такая была! Я про неё напрочь забыла, но вот вспомнила.

Мы с папой раз в месяц выносили ковёр во двор, папа набрасывал его на перекладину, и мы лупили по нему палками, всю пыль выбивали. Зимой на снег бросали, веником снег наметали и, пшик-пшик, во все стороны. Запах был обалденный. В комнате. Когда ковёр на чистом, вымытом