Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так совпало, что несколько месяцев спустя к Шёнбергу обратились из музыкального фонда Кусевицкого и повторили свою просьбу написать “сочинение для симфонического оркестра”[362]. В первый раз с этим предложением они обращались к нему в 1944 году, но тогда Шёнберг отказался, сославшись на то, что ему сначала нужно закончить работу над “Лестницей Иакова” и “Моисеем и Ароном”. Но в июле 1947 года, откликаясь на повторное предложение от музыкального фонда, Шёнберг не раздумывая согласился. Он сообщил, что задумал произведение “для небольшого коллектива примерно из двадцати четырех музыкантов, одного или двух «чтецов»”[363] и мужского хора. Оговорив таким образом условия, Шёнберг взялся за работу. Обычно он сочинял быстро, а процесс написания музыки однажды описал как “раскрытие клапанов для ослабления внутреннего давления со стороны создания, уже готового родиться”[364]. В данном случае работа заняла тринадцать дней.
“Уцелевший из Варшавы” длится всего около семи минут, но для этой музыки характерна особая напряженность и неистовая драматическая мощь. В первой части рассказчик (в роли Уцелевшего) описывает страшную сцену, как можно догадаться, происходившую в лагере смерти[365]: узников-евреев быстро будят и приказывают им собраться. Затем их жестоко избивает немец-сержант. Наконец, им велят рассчитаться перед отправкой в газовую камеру. Во второй части узники (мужской хор) громко поют главную иудейскую молитву – “Шма, Исраэль”. Шёнберг сам написал текст, который произносит рассказчик-чтец, – прежде всего на неродном для себя английском, но с вкраплениями немецкого (с прусским акцентом) для реплик сержанта и древнееврейского для слов молитвы. Поскольку этот текст очень важен для понимания и различных толкований всего произведения, приведем его здесь целиком:
Я не могу припомнить всё.
По-видимому, большую часть времени
я был без сознания.
Я только помню грандиозный момент,
когда они запели, будто заранее спланировали,
древнюю молитву, что была забыта на многие годы,
старый символ веры!
Но я совершенно не помню, как я попал в метро и прожил
в коллекторах Варшавы так долго.
День начался как обычно:
Подъем, когда еще было темно.
На выход! Все равно, спали ли вы,
или промучались от забот целую ночь.
Вы должны быть отделены от ваших детей,
от вашей жены, от ваших родителей;
Вы не знаете, что случилось с ними;
как вы могли уснуть?
Трубы снова —
На выход! Сержант будет разъярен!
Они вышли; некоторые очень медленно:
старые, больные;
некоторые с нервной быстротой.
Они боятся сержанта. Спешат, как только могут.
Напрасно! Слишком много шума;
слишком большое волнение, – и не так быстро!
Фельдфебель кричит:
“Смирно! Стоять молча! Опять?
Или придется пустить в ход приклады?
Что ж, получите, если так хотите!”
Сержант и его подчиненные бьют всех:
Молодых и старых, тихих и взвинченных, виноватых
и невиновных.
Было мучительно слышать их стоны и стенания.
Я слышал, хотя и был тяжело избит,
Так тяжело, что чуть не упал.
Всех, кто не мог подняться с земли,
били по голове.
Я, должно быть, был без сознания.
Следующей фразой, которую я знал,
были солдатские слова:
“Они все мертвы”,
после чего сержант приказывал прикончить нас.
Меня отложили в полуобморочном состоянии.
И всё стихло – страх и боль.
Тут я услышал команду сержанта: “Рассчитайсь!”
Началось медленно и нерегулярно:
Первый, второй, третий, четвертый…
“Смирно! – сержант завопил опять. —
Шевелись! Еще раз сначала!
Через минуту я должен знать,
Скольких я отправляю в газовую камеру!
Расчет!”
Начали снова, сначала медленно:
один, два, три, четыре,
потом скорей и скорей, так быстро,
что в конце концов это звучало
как паническое бегство диких лошадей,
и вдруг, внезапно, посреди этого,
они запели Шема Исроэль[366].
И тут впервые вступает мужской хор – он поет на древнееврейском начало молитвы “Шма” (Второзаконие 6:4–7):
Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад. Вэа-авта эт Адонай Элоэха бэхоль левавха увэхоль нафшеха, увэхоль меодэха. Вэайу адварим аэле, ашер Анохи мецавха айом аль левавэха, вэшинантам леванэха, вэдибарта бам бэшивтэха бэвейтэха увэлехтэха вадэрэх, увэшахбэха, увэкумэха.
[Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть; и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими. И да будут слова сии, которые Я заповедую тебе сегодня, в сердце твоем [и в душе твоей]; и внушай их детям твоим и говори о них, сидя в доме твоем и идя дорогою, и ложась и вставая.]
“Уцелевший из Варшавы” – строго додекафоническое произведение[367], в котором текст рассказчика декламируется в гибридной технике шпрехштимме, сочетающей в себе пение и речитатив; Шёнберг уже неоднократно прибегал к ней, начиная с “Лунного Пьеро”. Эта партия, обычно исполняемая баритоном, требует, по словам опытного чтеца “Уцелевшего” Шеррила Милнза, “всех голосовых оттенков, какими только может обладать певец”[368]. Это стилизованная, экспрессионистская вокальная ткань словно остраняет сами слова, как будто на них лежит печать этого адского места. Еще до того как чтец вступает в двенадцатом такте с фразой “Я не могу припомнить всё”, слушатель уже может уловить в изломанных ритмах музыки следы страшного события, которое силится воссоздать нетвердая память рассказчика[369].
Открывающая кантату засурдиненная валторна, рваный скачущий звук поверх скрежещущего диссонанса струнных, мгновенно переносит слушателя в особый звуковой мир, напоминающий об атональных шедеврах Шёнберга, написанных до Первой мировой войны[370]. А затем, едва начавшись, музыка как будто разбивается на осколки: звучит и затем замолкает военная барабанная дробь. Виолончели и контрабасы издают рычащие тремоло. Потом, когда чтец рассказывает о побудке, повторяется валторна, как бы вырастая из внутренней связи воспоминаний и ассоциаций “Уцелевшего”. Музыка струится дальше с рядом отчетливых всплесков. Виолончелисты ударяют по струнам деревянной колодкой смычка. Малая флейта с запинками
