Избиение младенцев - Владимир Лидский

Ильич топал ногами и орал, брызгая слюной; Штейнберг и Бонч-Бруевич стояли перед ним, словно провинившиеся ученики. Успокоившись, Ленин набросал текст телеграммы, адресованной в два десятка учреждений: «Немедленно объявить в розыск и арестовать преступников, дискредитирующих революционные завоевания народа!»

Через короткое время имена матросов и солдат, наследивших в Мариинской больнице, стали известны дознавателям, и восьмерых сразу же арестовали, но Оскара Крейса, Якова Матвеева и Кирсана Белых флотские экипажи, угрожая оружием, отказались выдать. Штейнберг просил у Ленина чрезвычайных полномочий и обещал с помощью пулемётного расчёта и небольшого отряда красногвардейцев силой захватить провинившихся матросов. Но Ленин медлил, а Кирсан в этой ситуации предпочёл не ждать у моря погоды, тем более, что зимняя Балтика не сулила ему ничего хорошего. Пока его вместе с Крейсом и Матвеевым скрывали в экипаже «Чайки», он дошёл до такого нервного истощения, что перестал спать и напрочь потерял аппетит. Не спавши и не евши несколько суток, держась на одном лишь кокаине, которого у матросов было в достатке, он решил вскоре, что ему следует бежать. Он понимал, что в экипаже его рано или поздно возьмут, а на широких российских просторах ему, может быть, удастся ещё побегать. Кирсан был из той породы никчёмных людей, которые дальше одного дня вперёд не смотрят, а если и смотрят, то ничего там, впереди, не видят, однако ввиду чрезвычайной для себя опасности он напрягся и просчитал свой возможный путь. Бежать нужно было на юг, лучше всего в Одессу, во-первых, потому, что там была неразбериха и чехарда властей, а во-вторых, потому, что Чёрное море могло предоставить неплохой шанс – там можно было бы попытаться найти подходящий транспорт в Константинополь. И Кирсан отправился в Одессу. Он должен был беречься патрулей, красногвардейских разъездов, опасаться белогвардейцев и целого сонма доморощенных батьков, которые так и норовили во всё время путешествия встать у него на пути. Перед тем как пуститься в опасную дорогу, Кирсан добыл из потайного схрона на Васильевском острове заветный сундучок, вытряхнул его на грязные тряпки и сделал из них некое подобие котомки, затянув золото смертельным узлом. Пока он пробирался на юг, этой котомкой, не зная, что именно находится в ней, пытались завладеть разные люди, но каждый раз, увидев гнилые оскаленные зубы Кирсана, отступали. Было понятно, что за свою грязную котомку этот человек, похожий на озлобленного, ободранного, голодного волка, будет сражаться до последнего и, израсходовав все силы и средства, без сомнения, в конце концов, вцепится этими гнилыми зубами в глотку противника. Его налитые кровью гнойные глаза были наполнены яростью смертника, и каждому, кто встречался на пути этого смердящего ублюдка, становилось ясно, что где-то под полой у него револьвер, а за голенищем сапога – нож; ну, а если он их утратит, то в случае надобности станет раздирать жертву ногтями…

Бог миловал его, а может, миловал Сатана, и через некоторое время он добрался до Одессы.

В Одессе Кирсан понял, что тут он никому не интересен, несмотря на то, что город в те дни контролировали красные. Здесь о нём никто не знал, и появление на расхристанных одесских улицах нового оборванца никого не заинтересовало. Мало ли что Ленин приказал? Где Москва и где Одесса?

Он ночевал в ледяных подъездах, жрал, что попало, или вообще ничего не жрал, сифилитические язвы мучали его, от него несло гнилью даже на морозе, но всё это его нисколько не волновало. Свой бушлат, бескозырку и брюки-клёш он поменял ещё в пути на рваный овчинный полушубок, мятые драповые брюки, которые были ему несколько велики и засаленную шапку-ушанку из утратившего определённость зверя. Выглядел он диковато, но подобных странных типов в те баснословные годы на российских просторах шаталось немало; он слился с основной массой революционного сброда и затерялся в ней.

Почти каждый день он ходил в порт и на обедневший Привоз, знакомился с матросами, солдатами, грузчиками, торговцами. Пытался знакомиться и с женщинами в надежде приткнуться где-то в тёплом местечке, но они пугались его страшного вида, его безумных воспалённых глаз, запаха, корявых рук и чёрных пальцев с засохшей под ногтями кровью. Солдаты и матросы принимали его за своего и свободно общались, хотя и без особой охоты. Однажды от кого-то из новых знакомых услышал он об одесской достопримечательности – старом шмуклере Менахеме Айзенберге, который владел лучшей в Одессе колониальной лавкой. Его знал весь город и звал запросто – дядюшка Менахем. Любому ребёнку, заходящему в его лавку, давали здесь непритязательный подарок, а взрослому всегда было приготовлено доброе слово, любезное обхождение и лучший товар. Дядюшка Менахем любил лично выйти в торговый зал и поговорить с клиентом о семье, детях, здоровье. Его лавка работала каждый день с раннего утра до позднего вечера, кроме, разумеется, шабата. Такая работа давала неплохие результаты, и все обыватели были убеждены, что дядюшка Менахем несказанно богат. Портовые завсегдатаи в один голос твердили Кирсану, что бывший одесский шмуклер владеет огромным ларцом, наполненным драгоценностями и надёжно спрятанным в потайных недрах особняка, добавляя при этом с хитрым прищуром, что в основе его капитальца была когда-то некая тёмная история с золотыми слитками, добытыми на кривых дорожках.

В лучшие времена дядюшка Менахем имел шикарный гешефт: в его лавке продавались апельсины из Марокко, финики из Аравии, кишмиш, курага и сухие груши из Туркестана, душистый перец, гвоздика, коричная кора, карри, кардамон, кумин и шафран из Индии, ароматнейший яванский кофе из Амстердама и золотой чай из Китая, гавайский ром, нормандский кальвадос и португальская мадера… Но в эпоху социальных катаклизмов знаменитая колониальная лавка была разбита и разграблена люмпенами, мародёрами и революционным отребьем, а сам дядюшка Менахем доживал последние дни в Одессе, пытаясь найти возможности для бегства в Америку.

Найдя по наводке дом дядюшки Менахема, Кирсан стал каждое утро приходить к его воротам. Прогулявшись разок-другой под окнами особняка, он обычно переходил на другую сторону улицы и, встав в тени древнего платана, терпеливо наблюдал за дверью дома, за входящими и выходящими людьми. Иногда менял место наблюдения, стараясь никому не попадаться на глаза. В этих наблюдениях провёл он недели две и выяснил в конце концов путём разных ухищрений, что дядюшка Менахем живёт в особняке с супругой, тётушкой Гитл, что в хозяйстве помогает им старая экономка, что одна дочь семейства живёт в Гурзуфе с маленьким ребёнком, рождённым неизвестно от кого, а другая находится в харьковском сумасшедшем доме. Попутно выяснилось, что в Харькове у дядюшки Менахема есть ещё одна колониальная лавка, в которой до времени заправлял его зять, некий Марк Маузер, коего Кирсан постановил также посетить по окончании дела с тестем.

И вот одним несчастным февральским днём Кирсан подошёл к двери особняка дяди Менахема и ледяной рукой взялся за бронзовый дверной молоточек. Он постучал и ему открыли. Открыл сам дядюшка Менахем, не пожелавший, очевидно, тревожить экономку. Он как будто совсем не удивился подобному визиту, хотя вид Кирсан имел, мягко говоря, необычный. Впрочем, дядюшка Менахем, вероятно, давно уже привык к подобным типажам и потому, нимало не смутившись, спокойно осведомился:

– Чем могу служить, товарищ?

Сказал он это с тем же самым выражением, с каким говорил, бывало, «чем могу служить, милостивый государь?»

– Ты мне послужишь, тварь пархатая! – шёпотом сказал Кирсан и вынул из-за пазухи пистолет.

– Помилуйте, товарищ, – спокойно возразил дядюшка Менахем, – ведь это вы пархаты, грязны и нанесли в мой дом какой-то отвратительной заразы…

При этих словах он изящным жестом, преисполненным гордого достоинства и отточенным за десятилетия, поправил галстук-бабочку на шее, а потом вынул из нагрудного кармана бархатного халата благоухающий дорогими духами белоснежный платок и нежно промокнул лёгкую испарину, покрывшую, несмотря на прохладу прихожей, его выпуклый лоб. Но Кирсан ничего не услышал. Он поднял свой пистолет и приставил его дуло к переносице дяди Менахема.

И тут он увидел себя со стороны: вот он стоит в точно такой же позе, приставив пистолет к потному лбу пожилого человека в больничной пижаме, только вокруг него – не интерьер прихожей богатого и ещё не разграбленного особняка, а бедная казённая обстановка Мариинской больницы и с ним рядом – разгорячённые матросы и красногвардейцы, жаждущие крови и человеческого мяса. Рука его дрожит от возбуждения, и дуло пистолета ходуном ходит по влажному лбу жертвы. Он делает слабое усилие, нажимая на курок, и знает, что сейчас, вот прямо сейчас, через долю секунды чужая горячая кровь ударит в его лицо, брызнет обжигающими каплями, позволив испытать благоговейный ужас перед этим мистическим действом… и всё его существо содрогнётся в судорожном пароксизме, сильнее забьётся сердце и ослабеют ноги, он на мгновение потеряет сознание и волна тёплого, несказанного, невыразимого наслаждения накроет его… и ему станет легче… он посмотрел в глаза дядюшке Менахему и увидел, как…