Ночной дозор - Андрей Воронин

— Она настоящий фотограф. Равных ей здесь нет.

Эдик сказал эти слова так, что не поверить было невозможно. И его подружка посмотрела на Катю, уже не скрывая удивления, с затаенным уважением во взгляде.

Катя лишь улыбнулась в ответ, дескать, Эдик, как всегда, преувеличивает и привирает.

— Ну что, выпьем. Катя, за встречу?

— Нет, пить я не буду. Я хочу у тебя в лаборатории хотя бы часок поработать. Мне надо две пленки отпечатать, выручишь?

— Не вопрос, — сказал фотограф, понимая, что отказать Ершовой он не сможет. Ведь они были специалистами в разных весовых категориях, и Ершова, если говорить музыкальными терминами, являлась маэстро, а Эдик, в лучшем случае, ударником в небольшом симфоническом оркестре, которому доверили две тарелки и треугольник.

— Какая у тебя есть бумага? — Ершова уже распоряжалась в лаборатории, словно была здесь хозяйкой, приехавшей после месячной отлучки, а Эдик — всего лишь квартирант, который все здесь привел в беспорядок.

Эдик с готовностью принялся вытаскивать ящики из письменного стола, раскладывал прямо на полу пачки разноформатной фотобумаги.

— Какая оптика у тебя к увеличителю?

Пришлось открывать сейф, вытаскивать цилиндрические коробки с телеобъективами. Девица сразу же почувствовала себя лишней в этой компании. Она понимала:

Эдик уже не променяет Катю на нее, ведь разговор зашел о профессии, а для журналиста, пусть даже пьяного, профессия превыше удовольствия, это самый высокий кайф.

Катя говорила и действовала напористо — так, чтобы Эдик не успел спросить, что же, собственно, ей надо напечатать.

— Так, это мне пригодится, а эти пачки можешь сразу выбросить в мусорную корзину, эти три объектива оставь.

У тебя реактивы свежие или лучше развести новые?

— Да нет, что ты, — Эдик готов был перекреститься, — только сегодня утром развел.

— Сегодня? — усомнилась Катя. — Вы же два дня как пьете!

— В самом деле? — изумился Эдик и посмотрел на девицу.

Та с готовностью кивнула:

— Точно, уже второй день.

— А я-то сижу в своей конуре. У меня тут ни дня, ни ночи — улица Красных фонарей.

— Вот, я и вижу, что улица Красных фонарей, — Катя посмотрела на девицу. Та под ее пристальным взглядом почувствовала себя неловко и принялась обтягивать короткую юбку. — Кофе, пожалуйста, сварите.

Девушке польстило, что такая важная гостья, как Ершова, обратилась к ней на «вы»:

— Сейчас посмотрю. Водки — это не проблема, а вот кофе…

— Кофе у меня там, в сейфе, вместе с объективами, — Эдик с готовностью принялся помогать девице.

Он достал из сейфа картонный цилиндр, заклеенный скотчем, на котором было написано фломастером «Не проявленные пленки».

— Я специально так держу, чтобы никто не залез. А то, ты же знаешь наших, они пьют все, что можно проглотить, и трахают все, что шевелится.

— Да, да, знаю. Но меня сейчас интересуют работа и кофе Воткни глянцеватель, пусть прогреется Вспыхнули лампочки, тихо загудел электромотор, и зеркальный барабан, вздрогнув, медленно провернулся.

— А теперь пошли все вон, — не отрывая взгляда от рамки под фотоувеличителем, произнесла Катя. — Через час я освобожусь, скажи, чтобы никто не заходил.

Эдик даже не пытался просить остаться и посмотреть, как работает Ершова. Он понимал, что это святое, что-то сродни священнодействию, молитве, медитации. Он на цыпочках двинулся к выходу и поволок за собой любопытную девицу.

— Когда принесете кофе, постучите три раза, — сказала Катя, уже раскрывая сумочку и доставая конверт с пленками.

Замок в двери щелкнул, и Катя осталась одна. Издалека доносилась музыка, временами кто-то с топотом проносился мимо двери. Пару раз в дверь стучали, но она даже не отзывалась, знала девица постучит трижды и сделает это деликатно. На все остальные звуки можно не реагировать, это всего лишь шум, толкотня, простая суета сует.

Пленка развернулась в пальцах Кати. Она уже помнила, где какой кадр. Решила напечатать все по одному: сперва «контрольки» небольшого размера, а затем уже определить, какие снимки более ценные.

Она сама удивлялась себе, тому, что совсем не волнуется. Она вновь сделалась холодным профессионалом, который выполняет свою работу — без эмоций, без страха, без злорадства, спокойно и четко, как хирург, который абсолютно не переживает за пациента и видит перед собой не человека, а лишь сплетение нервов, суставы, рану, перехваченные зажимами сосуды.

Через полчаса из-под барабана глянцевателя уже выпадали готовые фотокарточки, небольшие, девять на двенадцать. Катя спрятала в ящик стола фотобумагу и зажгла яркий свет, который здесь не горел уже, наверное, несколько лет. При таком освещении сразу же стало видно все убожество фотолаборатории: грязные, хоть и облицованные кафелем стены, неподметенный пол, на котором валялись еще прошлогодние осенние листья, по углам ютились окурки.

«Вот сейчас хорошо бы попить кофе», — подумала Катя.

Тут же, что еще раз подтвердило сегодняшнее ее везение, раздался стук в дверь, осторожный и деликатный Стучали трижды.

— Я не могла принести раньше, меня заставляли пить, держали за руки, — принялась извиняться девица.

Катя настолько расчувствовалась, что даже разрешила девушке переступить порог фотолаборатории и сказала:

— Оставьте все здесь, и большое вам спасибо. Можете идти пить дальше.

— Вас там вспоминали.

— Кто?

— Миша.

— Толстяк? — переспросила Катя.

— Да, он самый. Бегает по всей редакции, спрашивает, кто вас увел. И говорит, что на вас положил глаз.

— Скажи, что я на него положила…

Девушка засмеялась:

— Я именно так ему и сказала. Я же сразу вижу, кто он и кто вы.

Катя не возгордилась.

— Я уже всем обеспечена.

— Может, вам выпить принести?

— Только когда закончу работу.

— У Эдика тут есть хороший коньяк, — заговорщицки подмигнула девушка, — он его не каждому предлагает. Ему азербайджанцы подарили за какие-то фотографии — Потом мы выпьем.

Девушке явно хотелось посмотреть, что же тут печатает Катя. Она даже пару раз пыталась вынырнуть у нее из-за плеча, чтобы заглянуть на лоток глянцевателя. Но Ершова уже успела все убрать и спрятать, а новая партия снимков еще была не готова.

Девушка ушла. Катя уселась перед низким столиком, пристроив на его угол большую чашку с горячим ароматным кофе. Снимки она разложила, как карты для пасьянса и, вооружившись огромной линзой в самодельной оправе, принялась их разглядывать.

Происшедшее хоть и казалось ей сейчас далеким, но не успело стереться из памяти и, как понимала Катя, вряд ли когда-нибудь сотрется. Она помнила каждый момент, запечатленный на снимках. Только теперь все это выглядело не так страшно.

Кровь, тогда вызывавшая тошноту, казалась чисто бутафорской, а налетчики с автоматами наперевес — актерами.

Двигая карточки. Катя восстанавливала последовательность событий, нескромно восхищаясь своим мастерством. Вроде бы, и случайно нажимала на кнопку, ничего не соображая от ужаса, но все снимки мало того, что были четкими, но и идеально откадрированными. Их можно было приводить в качестве учебного пособия по композиции для начинающих фоторепортеров.

— Интересно, интересно, — бормотала она, выкладывая снимки змейкой. — Вот налетчики стреляют по крыльцу, вот один из них разворачивается и палит по окнам. А вот и совсем уникальный кадр, такое впечатление, что он целится прямо в меня. Почему тогда не выстрелил?

И тут она вспомнила. Выстрел все-таки прозвучал, пуля вспорола зонтик. «Вовремя я тогда прижалась к асфальту».

Лишь пару снимков оказались немного смазанными,. но это только придавало им динамику.

«За такой репортаж можно озолотиться, — подумала Катя, — а можно потерять голову».

Наконец она перешла к той части снимков, которые предшествовали стрельбе, которые она делала в спокойной обстановке, когда прохаживалась по набережной. «А вот и мой ухажер. Вот же идиотская рожа! И подкараулила же я его. Кретин, точно, кретин'»

И тут Катя вздрогнула. Ее словно ударило током.

Карточка выпала из пальцев. В углу снимка был белый «Опель», возле него стояли трое рослых мужчин. "Ох, ты!

Да это же вы, голубчики! Вот это надо увеличить. Хотя нет, может, простое совпадение — трое стоят у машины.

«Опель» — то точно бандитский, но, может, они просто прохожие? Одежда все-таки не та, что в момент нападения".

Но тут наметанным глазом фотографа она определила, что другими на снимках были лишь куртки, а обувь и брюки те же самые.

— Так, так, сейчас…

Она заправила пленку в фотоувеличитель, поменяла оптику, погасила свет и принялась поворачивать рычаг до тех пор, пока фотоувеличитель не уперся в верхний край штатива.

— Вот так-то будет лучше.

Катя принялась улавливать в рамку для фотобумаги троих мужчин, стоящих у «Опеля», самый старший из них — седой, держал в пальцах у самого живота и изучал какую то коробочку, как показалось сперва Кате. — спички.