Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

И кондовый, самоварный сосняк, будто очнувшись от задумчивого забытия, в лад ему отозвался каким-то благозвучным струнно-басовитым эхом: «…ни-и!», которое подхватило мальчишку, словно оброненное куропаткой перо, и легко понесло в кудрявые выси макушек.

И вот, уже находясь в зеленом небытии, он то ли со страху, то ли от охватившего его восторга вдруг заплакал, взывая к отцу:

– Папка! Конь Горбоносый, ты где?

– Да здесь я, сынка! – услышал он в яви голос отца. – Вот уже несколько минут любуюсь тобой, не веря себе, какой же у меня вырос – пригожий сын-то, а…

Пребывая все еще во сне, мальчишке помнилось, что он лежит на дне глубокого чистого колодца, а на него… из-под кучевого белого облака, плывущего в высокой синеве неба, вглядывается – по-сродственному – сам архангел Гавриил, продолжая будить его голосом отца:

– Сынка, да что с тобой? Очнись же… Это – я, папка твой.

Новинский Мастак, и верно, очень смахивал на своего небесного тезку на треснутой темной доске в передних углу. Строгое костистое, длинное лошадиное лицо, и нос – не такой, как у некоторых новинских матюжных мужиков – «картошкой» на конопатых обличиях, был благородный: тонкий, с горбинкой, будто у Божьего воина с копьем!.. Да он даже и большого коня Снега на колесиках когда-то смастерил для него, маленького сына из свилеватого комля осины в серых «живых» яблоках, похожим на себя. Вот за это-то сын и называл своего отца-Мастака в шутку, любя: «Конь ты мой Горбоносый!»

Только вот в плечах отец был, не в пример иконе, зело широк: косая сажень! А кулаки так и вовсе – гири-двухпудовки. Поэтому он и не дрался никогда в престолы на стороне новинских драчунов, отшучиваясь себе в оправдание и показывая свои кулачищи: «Не убивать же мне чужаков – пускай живут и поют песни!»

– Папка, ты так долго не приходил, что я во снях тебя увидел, – наконец очнулся от наваждения сын. – На Барскую Ниву ходили ломать белые. (Новинские, истовые грибники никогда не скажут «резать грибы», хотя и ходят в лес с ножами. А только: «ломать!» Право, белые растут в нашей стороне, как говорят в деревне, до того «запестоватыми» да упругими в корне, которые воистину надо «ломать» с треском).

– Да все не отпускали, сынка, – повинился отец. – Вот и пришел-то лишь на какую-то минуту. Вагоны уже поданы – сщас посадка начнется, и паровоз стоит под парами. А телеги и лошадей уже погрузили.

И, отгоняя все печали, помечтал несбыточно:

– А дивья б, сынка, нам вместях сходить на прощание на Барскую за белыми-то! Поди знай, доведется ли еще когда мять наши боровые сивые мхи?

– Конь Горбоносый, это ты о чем? – строго, по-взрослому приструнил его сын, – на что он, мол, намекает. – Лучше на прощание давай, как когда-то, поборемся понарошке.

– Теперь, сынка, папке твоему будет с кем бороться и – взаправду, – тяжко вздохнул отец и ошарашил сына незнакомыми словами, от которых повеяло холодом. – Раз объявлена тотальная мобилизация, скорой развязки не жди. Тут шутки – прочь! Так-от… А теперь слезь с телеги и запряги лошадь, а я посмотрю, как ты умеешь делать это не простое дело.

– Сам знаешь, что умею, да и не какое это не хитрое дело, – проглотив подкатившийся к горлу горький ком, буркнул сын, боясь разреветься.

– Хорошо, сынка, тогда хошъ – на прощание – давай это дело сладим вместях, – пощадил самолюбие сына отец.

Ионка завел лошадь в оглобли и стал закладывать тяжелую рабочую дугу, которая оказалась ему не по силам – вывернулась из руки и другим концом больно ударила прямо по лодыжке ноги. Мальчишка запрыгал-заплакал, но уже от другой боли. Он вдруг остро осознал, что его папка, любимый Конь Горбоносый, сейчас уйдет от него навсегда, хоть плачь, хоть не плачь. Уйдет и все тут.

И Гаврила, видно, подумал об этом же. Сломавшись, как расхлябанный складной плотницкий метр, он с каким-то внутренним стоном рухнул на колени и, скрывая навернувшиеся слезы на глазах, крепко прижал сына к своей бугристой груди, терпко пропахшей «папкой».

Так во второй раз в жизни сын увидел своего отца в непрошенных слезах.

…Впервые с ним такое стряслось в лихую годину – в зиму с тридцать седьмого на тридцать восьмой. В бытность его временного председательствования. В постоянные же «преды» колхоза он наотрез отказался. Да и не подходил он для такой персоны ну ни с какой-то стороны, ибо считался на миру «белой вороной». Помимо мастера деревянных дел, слыл в деревне еще и притчей во языцех, как «беспартейный большевик»: много работал, жил по правде и с однодеревенцами держался по-людски, в ладу. А ежели дело доходило до чарки, ему неизменно ставили его знаменитую кружку с пометой «РККА», чтобы уравнять с собой. Иначе, если ему «пригубливаться» наравне со всеми, он сидит трезвехонек, поет песни, а они, гостюшки милые, уже осоловелые, вот-вот уберутся под стол, чтобы утром бахвалиться о том, чего сами не помнят: «Вот вчерась гульнули, так гульнули!»

А то, под настроение, такой-то семипудовый мужичище-сбитень пускался в пляс – вприсядку под модную тогда патефонную пластинку: «Мы славно гуляли на празднике вашем, нигде не видали мы праздника краше!» Да так, аж половые балки и потолочная матица ухали ему в лад.

Сколько мальчишка помнил довоенное время, его отца постоянно «сватали» в партию, а он, все отнекиваясь, упрямился:

– Пока, дорогой товарищ, я до этого – не дорос, не дозрел… Да и то правда – некогда мне рассиживаться на собраниях. Кто ж за меня будет махать топором, ежель я подамся в краснобаи?

На что однажды один ретивый райкомовский уполномоченный, которых после войны уже нарекут «толкачами», на его очередной отказ вступить в ряды ВКП(б) раздраженно высказал ему:

– Однако ж ты, Мастак, как я погляжу – размазня на постном масле… Не понимаешь, в какое время живешь! Гляди, не пожалей…

– Нет-нет, пока, говорю, до этого я еще не дорос, не дозрел, – гнул свое отец, замороченный темными намеками прилипчивого наставителя.

Но, как Мастак ни упирался, ни упрямился, а задвинули-таки его в председатели. Правда, с оговоркой по его настоянию – с записью в протоколе общего собрания: «временный».

Так не по своей воле его отрешили от любимого дела: с утра до вечера, в жару и стужу махать топором да перекатывать бревна, как карандаши. Двумя годами ранее за строительство «образцовых» коровника и конюшни новинский мастак как бригадир плотницкой бригады на областном слете ударников в городе Ленинграде был премирован патефоном Первого гатчинского завода с тремя пластинками в придачу: «Дударь, мой дударь» в исполнении Ольги Ковалевой, на обороте – задорная плясовая: «Эх, загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда»; вторая, на двух сторонах: