Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

Через некоторое время, не глядя на Пинетта, он добавил:

— Вас ухлопают всех до единого.

— Что ж, война идет, — хрипло ответил Пинетт.

— Как раз нет, — сказал Матье, — как раз война больше не идет.

— Перемирие пока не подписано.

Матье взял Пинетта за руку и легко пожал ее пальцами; рука была ледяной.

— Ты уверен, что хочешь вот так погибнуть?

— Я не хочу погибать, я хочу убить хоть одного фрица.

— Это почти одно и то же.

Пинетт, не отвечая, высвободил руку. Матье хотел заговорить, у него мелькнуло: «Он погибнет ни за что», и сердце сжалось. Но вдруг ему стало холодно, и он промолчал: «А по какому праву я должен ему мешать? Что я могу ему предложить?» Он повернулся к Пинетту и тихо свистнул: Пинетт был вне досягаемости; он вслепую шел в свою последнюю ночь; он шел, но не продвигался — он уже пришел; его смерть и его рождение соединились, он еще шел под луной, а солнце уже освещало его раны. Пинетт перестал бежать за самим собой, он весь сосредоточился в себе самом, весь целиком, кряжистый и обтекаемый. Матье вздохнул и молча взял его за руку, взял за руку молодого служащего метро, благородного, мягкого, отважного и нежного, убитого 18 июня 1940 года. Он ему улыбнулся; из глубины прошлого. Пинетт улыбнулся ему в ответ. Матье увидел его улыбку и ощутил себя страшно одиноким. «Чтобы разбить раковину, отделяющую его от меня, нужно не желать никакого иного будущего, кроме его будущего, никакого иного солнца, кроме того, которое он увидит завтра в последний раз; чтобы жить одновременно каждую минуту, нам нужно обоим хотеть умереть одной и той же смертью». Он медленно сказал:

— В сущности, я должен был бы идти на бойню вместо тебя. Потому что мне больше незачем жить.

Пинетт весело посмотрел на него; они вновь стали почти ровесниками.

— Тебе?

— Да, мне. Я ошибся с самого начала.

— Что ж, — проговорил Пинетт. — Тебе остается только пойти со мной. Все стираем и начинаем снова.

Матье улыбнулся.

— Все стираем, но ничего не начинаем снова, — сказал он.

Пинетт обнял его за шею.

— Деларю, дружочек, — горячо зашептал он, — пошли со мной, пошли. Знаешь, мне доставит удовольствие, если мы будем рядом: других я не знаю.

Матье колебался: умереть, перейти в вечность из этой исчерпанной жизни, умереть вдвоем… Он покачал головой:

— Нет.

— Что нет?

— Я не хочу.

— Трусишь?

— Нет, просто, по-моему, это глупо.

Рассечь руку ножом, забросить свое обручальное кольцо в поле, постреливать во фрицев — а что дальше? Крушить, увечить: нет, это не выход; безрассудный поступок — это не свобода. Если бы только я мог быть смиренным.

— Почему это глупо? — раздраженно спросил Пинетт — Я хочу убить фрица; в этом нет ничего глупого.

— Ты можешь убить их хоть сто, война все равно проиграна.

Пинетт ухмыльнулся:

— Но я спасу свою честь!

— Перед кем?

Пинетт шел молча, опустив голову.

— Даже если тебе воздвигнут памятник, — сказал Матье, — даже если положат твой прах под Триумфальной аркой, разве это стоит того, чтобы сгорела вся деревня?

— Пускай горит!. — разозлился Пинетт. — На то и война!

— Но там женщины и дети.

— Им просто нужно удрать в поле. Эх! — сказал он с дурацким видом. — Да пропади все пропадом!

Матье положил ему руку на плечо:

— Так-то ты любишь свою жену?

— А при чем здесь моя жена?

— Подумай о ней, ведь ты погибнешь.

— Отстань! — крикнул Пинетт. — Мне надоела твоя лобуда. Если это последствия твоего образования, то я рад, что у меня его нет.

Они достигли первых домов деревни; Матье вдруг тоже сорвался на крик.

— Мне надоело! — проорал он. — Мне надоело! Надоело! Пинетт остановился и взглянул на него:

— Что это на тебя нашло?

— Ничего, — ошарашенно ответил Матье. — Крыша поехала.

Пинетт пожал плечами.

— Нужно зайти в школу, — сказал он. — Винтовки в учебном кабинете.

Дверь была открыта; они вошли. На плиточном полу вестибюля спали солдаты. Пинетт достал фонарик; на стене обозначился светящийся круг.

— Это здесь.

Винтовки были свалены в кучу. Пинетт взял одну, долго изучал ее при свете фонарика, взял другую, старательно осмотрел и ее. Матье было стыдно, что он сорвался: нужно сохранять хладнокровие и трезвый рассудок. Беречь себя для чего-то дельного. Безрассудные поступки ни к чему не ведут. Он улыбнулся Пинетту.

— У тебя такой вид, будто ты сигару выбираешь. Довольный выбором, Пинетт повесил винтовку на плечо.

— Я беру эту. Пошли отсюда.

— Дай-ка мне твой фонарик, — попросил Матье.

Он провел лучом фонарика по куче винтовок: у них был скучный, казенный вид, как у пишущих машинок. Трудно было поверить, что такая штука может быть смертоносной. Он наклонился и взял первую попавшуюся.

— Что ты делаешь? — удивился Пинетт.

— Сам видишь, — ответил Матье. — Беру винтовку.

— Нет, — сказала женщина, захлопнув у него перед носом дверь.

Он, опустив руки, остался на крыльце с удрученным видом, который напускал на себя, когда не мог больше внушить кому-то робость, он прошептал: «Старая ведьма», достаточно громко, чтобы я его услышала, но достаточно тихо, чтобы не услышала его она, нет, мой бедный Жак: что угодно, но не «старая ведьма». Опусти, сейчас же опусти свои голубые глаза, посмотри себе под ноги — справедливость, твоя красивая мужская игрушка, разбилась вдребезги, возвращайся к машине своим бесконечно скорбным шагом, я знаю: добрый Бог тебе кое-что задолжал, но вы разберетесь в день Страшного Суда (он возвратился к машине своим бесконечно скорбным шагом). Что касается «старой ведьмы», то туг было бы что-то другое, Матье сказал бы: «старая перечница», «старая мымра», «старая калоша», но не «старая ведьма», ты завидуешь его словечкам; нет, Матье ничего не сказал бы, люди открыли бы нам двери и уступили бы кровати, простыни, рубашки, он сел бы на краю постели, положив плашмя большую руку на красное стеганое одеяло, и, краснея, сказал бы: «Одетта, нас принимают за мужа и жену», а я бы ничего не ответила, он бы предложил: «Я лягу на полу», а я бы сказала: «Нет, не надо, ночь так коротка, не надо, ляжем в одной постели»; иди, Жак, закрой мне глаза, раздави мою мысль, заполни меня, будь властным, требовательным, жадным, только не оставляй меня с ним наедине, он пришел, он спустился по ступенькам, такой прозрачный, такой предрекаемый, что походил на воспоминание, ты потянешь носом, подняв правую бровь, ты побарабанишь по капоту, ты пристально посмотришь на меня, он по-своему потянул носом, по-своему поднял бровь, у него свой глубокий и