Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев

– А вы не опасаетесь за свою будущую карьеру? – спросил меня жандармский ротмистр. – Ведь это процесс, выдающийся по количеству лиц и серьезности обвинения! Их будет судить не обыкновенный суд, а особо назначенные сенаторы!

Я на это скромно ответил, что политикой не занимался, целей никаких не знаю; брата своего всегда считал и считаю честным, безукоризненным человеком, люблю его, а сейчас исполняю поручение дорогих мне матери и сестры, приходящих в отчаяние от неизвестности о моем брате.

Ротмистр задумался, а затем с твердостью сказал:

– У меня нет основания сомневаться в вашей искренности, а потому я постараюсь устроить вам разрешение на свидание с вашим братом.

От ротмистра я ушел к А[дикаевски]м и рассказал им все о моих хождениях и хлопотах. Мои друзья отнеслись с некоторым сомнением к такому обещанию жандармского офицера и, видимо, не верили в хороший исход. Тем не менее, все вышло по-хорошему. Письменно от ротмистра я был уведомлен, что, так как следствие уже закончено, и обвинительный акт подсудимым «193-м» вручен, то нет больше препятствий к свиданию с ними близких родственников, а в их числе и меня; разрешение на это я могу получить на общем основании, и указан адрес, где именно.

Испросив короткую отлучку по делу в город, я помчался по указанному адресу (на Шпалерную ул.), но опоздал. Пришлось ограничиться лишь точным осведомлением, в какие дни и часы свидания допускаются. И это было для меня очень важно. Я поторопился к Ад[икаевски]м и сообщил им обо всем, чего добился.

В ближайший день свиданий я отпросился у своего ротного командира, которому точно доложил всю суть дела, и явился заблаговременно на Шпалерную. Ждать пришлось около часа. Свидание происходило в отдельных каморках через двойную решетку. Брат сильно возмужал, оброс бородой и усами, побледнел, но, в общем, выглядел бодро. Он сказал, что его друзья организовали ему передачу и он ни в чем особенном не нуждается. Очень бы хотел только получить номер газеты с напечатанным обвинительным актом и отзывами прессы об их процессе. Брат поинтересовался сведениями о всех членах нашей коренной семьи, но, видимо, она уже вышла из его поля зрения, заполненного совершенно другими интересами. Свидание длилось только 15 м. и нам крикнули: «Кончай! Кончай скорей!». Брат на прощание сказал: «Помни о газете!», – и его увели, открыв дверь каморки.

Со Шпалерной я вернулся немедленно в училище и доложил своему ротному командиру, что видел брата, поблагодарив за разрешение. Ротный командир с чувством какой-то неловкости покачал головой и пробормотал что-то в роде: «Не соответственное это дело военнослужащему!»

В ближайший праздник я был у А[дикаевски]х и все им рассказал. Они приготовили номер «Нового времени», в котором именно было все, о чем просил брат. Теперь дело сводилось к тому, как этот номер передать брату.

На второе свидание мой ротный командир отпустил меня молча, сумрачный, но ничего не сказал. Я попал в первую очередь, в самую крайнюю от окна каморку. Газета, тонкой трубкой свороченная, была у меня в левом рукаве. Как только стали отворять двери и впускать в каморки арестованных, я немедленно (близко к стенке) продвинул трубку через две решетки; край трубки схватил брат, втянув газету к себе, и быстро засунул ее под пиджак. Когда к нам обернулся и подошел надзиратель, наблюдавший в проходе между решетками, все уже было окончено.

Разговор у нас с братом не клеился: ему от меня сейчас больше ничего не было нужно; мной и моими разговорами он, по-видимому, совершенно не интересовался, довольно иронически выслушивая рассказ о моих преуспеяниях в занятиях и о моих личных планах окончания училища и выходе по ускоренному выпуску весной из старшего курса училища в офицеры. Как только крикнули: «Кончай! Кончай разговоры!», – брат махнул мне рукой, сказав: «Пока мне ничего не нужно!», – и поспешно ушел.

После этих свиданий я решил переждать некоторое время. Домой я осторожно написал о том, как и где видел брата, что он относительно здоров и навещаю его, но пока теперь ему не нужен, так как все необходимое ему передается друзьями, и он ни в чем от нас не нуждается.

Так прошло больше недели. В газетах появилось извещение о назначении чрезвычайного присутствия особого верховного суда по делу 193 обвиняемых в государственных преступлениях. Во время самого суда свиданий с подсудимыми не давали. Я решил присутствовать на самом суде, так как узнал, что суд, хотя и публичный, разрешал присутствие посторонних в самом ограниченном количестве, притом исключительно ближайших родственников. В день суда я опять-таки испросил у ротного командира разрешение отпустить меня в заседание. Он, молча, дал это разрешение.

Заседание было вечернее. Я вошел в залу очень рано, предъявил свой входной билет, который еще загодя выправил в канцелярии суда на законном основании. Ждать пришлось долго.

В зале суда были уже и другие родственники, но, в общем, немного. Внешняя административная власть, а также усиленная жандармская и войсковая охрана суда были на местах. Среди публики, преимущественно женщин, я был единственный военный, да еще и в серой солдатской шинели. Сидел я поодаль, кажется, в третьем ряду. Было скучно. Я вынул свою записную книжку, и карандаш стал бойко зарисовывать зал со столом для судей и всю обстановку суда. Вдруг кто-то положил мне руку на плечо и суровым шепотом спросил:

– Что вы делаете здесь, г. юнкер!

Я вскочил и вытянулся. Предо мною стоял в парадной форме жандармский офицер.

– Дайте мне эту книжку! – сказал он, и я, конечно, немедленно отдал и книжку, и карандаш. Он вскинул на нос пенсне, внимательно посмотрел рисунок, перелистал всю новенькую и чистую еще книжечку и спросил:

– Для чего вы это делаете?

– Исключительно для своей матери, которая ждет от меня вестей о судьбе сына, а моего родного брата, – отвечал я.

Он спросил мой входной и отпускной билет, просмотрел их, повертел в руках мою записную книжку, и все возвратил мне, проговорив:

– Рисуйте, но только ничего не пишите.

Я сел и продолжил свое занятие беспрепятственно, но на меня теперь назойливо и неотразимо устремлены были глаза некоторых членов секретной охраны, которым, вероятно, я был указан этим же офицером.

Наконец, раздался громкий голос пристава: «Суд идет!». Мы все встали. Вошли судьи в своих парадных мундирах и при всех орденах. Начались формальности, установленные законом. Приказано ввести подсудимых. И вот в шумной вошедшей толпе, молодых и более зрелых мужчин и