Кофе и полынь - Софья Валерьевна Ролдугина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вообще был безжалостным — и к себе, и к другим. Именно это позволяло ему довести расследование до конца и отправить за решётку несчастного юношу, который не выдержал побоев и унижений деспотичного отца — и отравил его… а заодно и мачеху, потому что вино с мышьяком из кувшина пили за ужином двое. Собственную невесту Эллис тоже не пощадил в своё время, хотя и знал, что за убийство её приговорят к повешенью. Сам он называл это «честностью» и «чувством справедливости», но я-то видела, каким холодным был его взгляд, когда речь заходила о преступниках! В такие минуты Эллис словно бы становился неспособным на сочувствие. Обычных людей он тоже не жалел, впрочем, и если можно было надёжно и быстро поймать злодея «на живца» — делал это без колебаний, даже рискуя здоровьем и благополучием жертвы.
Изворотливый, хитрый и хладнокровный… Если б существовал список опасных свойств его характера, он бы занял целую страницу.
Другом, однако, Эллис тоже был почти невыносимым — и в то же время самым надёжным, какого только можно вообразить.
— Что-то мне кажется, вы впали в уныние, — произнёс он вдруг посреди разговора, аккурат когда я, пользуясь паузой, вновь мысленно вернулась к последнему сну о Лайзо. Дирижабли, святые Небеса! Бомбы, дирижабли, нависшая над всеми нами угроза — будто Валха мало; невыносимо просто ждать, невозможно выбросить из головы. — На вас лица нет. Что-то случилось?
«Да», — хотела ответить я с жаром, но не смогла покривить душой. И вынужденно произнесла:
— Пока нет, но…
— Значит, «нет», — без всякого сострадания перебил меня Эллис. — Тогда второй вопрос: вы можете повлиять на исход дела?
— Нет, но от этого-то как раз только хуже! Если б я могла на что-то повлиять, то не сидела бы сложа руки и не тревожилась бы попусту!
— О, ожидание — одно из самых тяжёлых испытаний, — с неубедительным сочувствием откликнулся он. — Третий вопрос: вы готовы рассказать мне, что за беда вас тревожит?
Я открыла рот — и снова закрыла.
— Кхм…
— Вероятно, нет, — подытожил Эллис. И хлопнул ладонями по столу, благо в кофейне было так шумно, что жест его не привлёк лишнего внимания: — Что ж, тогда выход один — отвлечь вас от дурных мыслей. Вы уж продержитесь без моей помощи несколько часов, Виржиния, а ещё отдохните немного, потому что потом отдыхать уже не получится — это я вам обещаю!
И, озвучив такое интригующее заявление, он стремительно ретировался из «Старого гнезда».
Был полдень, непривычно тёплый и солнечный после нескольких дней тумана. Ветер гонял по мостовой листву, побуревшую и высохшую; звякали чашки и блюдца, пахло кофе, шоколадом и выпечкой, а ещё островато-свежим кардамоном — мы как раз получили свежую партию из Бхарата.
Я поймала себя на мысли, что с нетерпением жду возвращения Эллиса и думаю именно об этом, а зловещие дирижабли с Валхом на борту исчезли с горизонта.
В «Старом гнезде» становилось всё более шумно: многие постоянные гости, оценив располагающую к прогулкам погоду, выбирались из дома на променад, а после променада заглядывали за чашкой кофе. Леди Милдред всегда была очень строга и настаивала на том, чтобы все визиты согласовывались заранее. Я же постепенно отошла от этой традиции. Сперва позволяла маленькие послабления тем, кого считала скорее друзьями, чем посетителями, например, миссис Скаровски или Эрвину Калле. Потом — тем, кто так или иначе заглядывал почти каждый день… Сейчас письма мне отправляли загодя только «новички» — просили оставить за собой столик или предупреждали, что собираются прийти в определённый день.
Когда-то леди Милдред обмолвилась: она боится, что однажды кофейня превратится в закрытый клуб, застывший в неизменности, скучный, где люди держатся чопорно и строго.
Но сейчас я оглядывала зал — и понимала, что уж этому страху не суждено воплотиться в жизнь.
Двери «Старого гнезда» были открыты; воздух был свеж.
Что же до Эллиса, то он, разумеется, сдержал обещание и вернулся ранним вечером. И не с пустыми руками, а со стопкой газет, жёлтых от времени, ветхих…
— Поделим поровну — вам и мне, — с ходу заявил он, сваливая газеты на столик. — За три года я всё просмотрел, остался ещё год. Думаю, управимся быстро — особенно если учесть, что читаете вы гораздо быстрее меня.
От удивления я даже остолбенела; поразили меня, естественно, не газеты.
— Эллис! Неужели вы признаёте, что в чём-то несовершенны?
Выражение лица у него стало озорное, лисье:
— Я только и делаю, что признаю это! Три года назад некий острослов в «Бромлинских сплетнях» посвятил мне статью и заявил, что я — подделка под настоящего детектива! Не хожу с глубокомысленным видом, повторяя: «Ага». Не собираю причудливые улики, вроде образца ваксы для усов младшего конюха и нюхательных солей престарелой тётушки подозреваемого. Даже не произношу в конце обвинительную речь, излагая весь ход расследования для досужих слушателей… А ещё — заставляю других делать работу за меня, — добавил он, подмигнув. — Прямо как сейчас. Итак, Виржиния, ищем любые упоминания о повесившихся девицах, не только о несчастной мисс Гибсон. И вообще — отмечайте всё, что покажется интересным! Только сильно на газетах не черкайте, мне их ещё надо вернуть в архив. Архивная дама — страшная женщина, не рискну её обижать.
Под кофе с кардамоном и лимоном работа шла споро. К моему удивлению, Эллис не лукавил и не кокетничал, когда говорил, что ему требуется больше времени для чтения, чем мне. Пока он просматривал одну газету, я успевала изучить две — хотя, признаться, очень нелегко было не отвлекаться на заметки, не относящиеся к делу, но очень интересные.
Я словно окунулась в другую жизнь — ту, которой почти не помнила сейчас.
Десять лет назад меня окружали стены пансиона святой Генриетты; родители — ещё целые и невредимые — далеко в Бромли боролись с кознями Валха, как и леди Милдред. Я видела только книги и монахинь-учительниц, страдала из-за всяких глупостей
