Маятник судьбы - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На берегу Сены под садом Тюильри торговали всякой снедью, на противоположном поставили палатки, и через час туда прибыло множество карет, запряженных шестериком, из которых выходили нарядные дамы и кавалеры в лентах. «Vive l’impératrice!» — кричали из толпы на всякий случай. Однако Мария-Луиза больше не появилась; скоро по набережной пробежал слух о том, что она уехала в Сен-Клу, не почтив праздник своим присутствием. «Политики» совершенно уверились в том, что Наполеон проиграл какое-нибудь сражение и жена отправилась плакать; прочие кривили губы: «Австриячка!»
Звуки труб положили конец этим спорам. Несколько лодок выехали навстречу друг другу; в одних сидели матросы в красной одежде, в других — в синей. Началось сражение: стоя в качающихся лодках, противники пытались столкнуть друг друга в воду шестом. Однако Мориц быстро сообразил, что бой нечестный: ни один из «синих» не упал, тогда как «красные» не могли устоять на ногах, а каждый новый всплеск толпа приветствовала криком: «L’Anglais est tombé!»[32]
Приятели вернулись на левый берег. К ужину в дом Бертолле явилось множество гостей, столы накрыли в саду под тенистыми липами. О войне почти не говорили: это было где-то там, далеко, и никого не касалось; в сумерках все пошли обратно — любоваться иллюминацией на Королевском мосту и Елисейских Полях.
В свое первое пребывание в Париже Мориц осмотрел только правый берег Сены. Господин Бертолле любезно устроил ему экскурсию, показав Пантеон с гробницами великих людей, Сорбонну и Дом инвалидов, восстановленный Наполеоном после революционных бурь. Его часовня должна была стать усыпальницей великих полководцев, и для начала император перенес туда прах Тюренна. Посетители толпились перед шпагой Фридриха Великого, которую Наполеон велел повесить в этой церкви после победы при Потсдаме. Тут же висели русские знамена, захваченные в 1807 году. Не удержавшись и позабыв о том, что он «месье Дюлон», Коцебу уверенно заявил французам, что эти знамена фальшивые: их изготовили в Варшаве.
Господин Бертолле изрядно повеселил доктора Летьера рассказом о розыгрыше, который часто проделывают с провинциалами. Их уверяют, что в Доме инвалидов содержится солдат с деревянной головой. Те сначала не верят; их все же ведут в помещения, где постояльцы, подговоренные шутниками, подтверждают, что человек с таким протезом действительно существует: вот его койка, он только что вышел. Заинтригованные простаки идут его искать, давая на чай то одному, то другому и слыша в ответ: «Да, он только что был здесь, вот его недопитый стакан. Да, недавно проходил по коридору, его позвали бриться». Дортуары, коридоры, столовая, кухня, умывальная — обойдя почти всю богадельню, гости попадали в садик, где их встречали дружным смехом.
В садике прогуливались инвалиды — на деревяшках, с пустым рукавом, с черной повязкой на глазу… Мориц посторонился, пропуская женщину, которая тащила за собой тележку со своим безруким и безногим мужем. Шла она довольно быстро, тележка подпрыгивала на неровных камнях, человеческий обрубок сносил это молча, хотя ему, должно быть, приходилось несладко. Подойдя к скамейке, женщина уселась на нее и принялась вязать чулок. Тележка оказалась прямо на солнце; инвалид смотрел в небо, беспомощно моргая слезящимися глазами.
На обратном пути в Суассон Коцебу никак не мог отогнать от себя эту картину: обреченная покорность на лице искалеченного войной человека и угрюмая суровость его жены, исполнявшей христианский долг без сострадания.
Встревоженная мадам Летьер поджидала их у ворот. В дом приходили жандармы! Она сказала им, что месье Морис уехал вместе с доктором к больному, чтобы ассистировать при сложной операции, и они ей поверили, но ему лучше немедленно явиться к коменданту. У Коцебу оборвалось сердце; доктор подвез его и остался ждать: он винил себя за то, что, возможно, навлек неприятности на своего постояльца.
Капитан де Класи был воплощением суровости. Он сухо объявил Морицу, что отныне тот должен являться на перекличку дважды в день, утром и вечером, и раз в неделю — на смотр к нему самому. Стараясь сохранять самообладание, Коцебу заверил его, что будет неукоснительно исполнять новые правила, а затем решился и спросил, чем вызвано изменение режима.
— Я не обязан давать вам разъяснения! — выкрикнул комендант.
Доктор просиял, увидев, что Мориц выходит на улицу без конвоя. Лошади устало плелись домой, как вдруг знакомый голос окликнул Коцебу из переулка. Это был Таберланд; он подбежал к дрожкам, поклонился Летьеру и заговорил с Морицем по-немецки: несчастье! Пятеро пленных бежали на север, намереваясь пробраться в Дюнкерк и оттуда морем отправиться в Англию; их схватили в Лилле, переслали в Суассон и заключили в тюрьму! Среди них Гюне!
Гюне! У Морица помутилось в глазах. Таберланд больше не знал никаких подробностей; они уговорились с ним завтра, после переклички, взять с собой доктора Куна, майора Свечина и, может быть, кого-нибудь из полковников, пойти к коменданту и попросить не запирать их друзей вместе с подлыми преступниками.
Сначала комендант и слышать ничего не хотел, но Све-чин и фон Менгден сумели задеть тайные струны его души. В чем преступление этих людей? В желании обрести свободу? Они никому не причинили зла, не покалечили, не обокрали, с какой же стати держать их вместе с убийцами и ворами? Разве сам капитан де Класи, окажись он на их месте, не попытался бы сбросить путы плена и вырваться из оков неволи?.. Необходимые распоряжения были сделаны, а Коцебу даже получил позволение навестить узников.
Мадам Летьер положила в корзинку две бутылки вина и целую жареную курицу. Мориц был этим смущен: он знал, что в семье доктора не водилось лишних денег, своих кур Летьеры не держали, а цены на рынке кусались… Он начал бормотать благодарности и обещания как-нибудь расплатиться, добрая женщина замахала на него руками и выпроводила.
Когда тюремный служитель отворил ему дверь, Коцебу застыл на пороге, растерянно скользя взглядом по изможденным, заросшим волосом лицам. Если бы Гюне не окликнул
