Мечта - Мария Лоди

Шарлотта прижалась спиной к стене.

— Это далеко, — сказал Тома. — Не бойтесь.

Она неотрывно всматривалась вперед, изучая темноту.

— Должно быть, это не очень плохо — умереть от шальной пули весенней ночью… — сказала она странным голосом. — Пуля в сердце. Всего лишь одно красное отверстие в груди. Как вы думаете, месье Бек? Лучше, чем умереть в своей постели, измученным лихорадкой и болезнью, придавленным постыдными долгами и презрением своих соседей. Смерть Этьена была именно такой. Не слишком славной, не так ли, дорогой Тома? Не такой прекрасной, как смерть за свободу.

Тома почувствовал, как его сердце сжалось, и он снова взял ее за руку, коротко сказав:

— Теперь пойдемте.

Он продолжал вести ее. На улице Месье-ле-Принс было спокойно, все спали. Когда они подошли к дому номер двадцать шесть, Тома заметил мужскую фигуру, которая так сливалась со стеной, что казалась ее частью.

Он напрягся, готовый обороняться, если на них нападут. Фигура отделилась от стены, и Тома с удивлением увидел, что это был студент Фредерик.

Фредерик сидел на тумбе рядом с дверью. Посмотрев на них долгим, пристальным взглядом, он поднялся, распрямил свое долговязое тело и медленно пошел прочь.

Шарлотта остановилась и сделала движение, будто собираясь позвать молодого человека обратно. Но она так и не решилась. Вместо этого Шарлотта быстро шагнула внутрь.

Тома последовал за ней вверх по лестнице. Она быстро открыла свою входную дверь, и он вошел вслед за ней, захлопнул дверь и прислонился к ней, словно для того, чтобы она не могла снова открыть ее и ускользнуть.

— Уходите, — сказала она.

В холле было темно, и она ощупью пошла вдоль стены, чтобы найти лампу и трутницу. Ей не сразу удалось зажечь огонь, и Тома пришлось чиркнуть трутницей по стенке.

В конце концов лампа была зажжена. Шарлотта подняла ее, и неровный свет упал на ее лицо, черты которого были искажены отбрасываемыми лампой тенями. Тома увидел, что оно было усталым и измученным. Ее волосы свисали беспорядочными прядями. Она выглядела почти безобразной. Лицо, казалось, было исчерчено преждевременными морщинами. Вот так она, возможно, будет выглядеть через десять или двадцать лет.

У Тома перехватило дыхание. Может быть, впервые он увидел в ней живую женщину, ранимую, чья ослепительная красота может поблекнуть. Короче, он увидел в ней человеческое существо. Он почувствовал щемящее желание, чтобы она всегда могла быть такой, как сейчас, чтобы ей было не двадцать лет, а за тридцать, как ему самому, и чтобы она была так же, как он, помята жизнью.

— Уходите, — тихо повторила она. — Здесь нет мятежников. Никто не убьет меня.

Но он не мог уйти, оставив у них обоих только чувство горечи.

— Я хочу извиниться, — неуклюже сказал он. — Я очень плохо вел себя по отношению к вам. Вы должны простить меня.

Он не привык извиняться, и ему это не нравилось. Он хотел, чтобы все было быстро забыто, чтобы они могли поговорить о чем-нибудь другом.

Когда она не ответила, он настойчиво добавил:

— Пожалуйста…

Она не хотела прощать его. Прощение ничего не значило. Она хотела напугать его так, как испугалась сама, заставить его страдать — возможно, только это могло стереть кровоточащую память об их неожиданной встрече в том отвратительном коридоре.

— Вы не хотите, — яростно вскричал он, когда она продолжала упрямо молчать. — Неужели вы не можете забыть ту нелепую сцену?

Это было так по-мужски. Этьен тоже, когда был не прав, выходил из себя, если его не прощали достаточно быстро, изо всех сил старался свалить вину на нее и заставить ее чувствовать себя виноватой.

— Я прощаю вас, — сказала она почти нежно. — Я прощаю вас, дорогой мой.

Тома стоял совершенно неподвижно, пожирая ее глазами. Она была более женственна и в тысячу раз менее беззащитна, чем раньше. Теперь вокруг нее была какая-то тайна, сложное и лишающее покоя обаяние человека, который страдал и которого гордость или стыд принудили скрывать свои слезы под улыбкой.

Ее улыбка, когда она наблюдала за ним теперь, уже не была прежней беззаботной девичьей улыбкой, и Тома видел в ней примесь грусти и насмешки, видел вызов и гордость. Какое-то понимание, почти симпатию. Что бы ни случилось с ней теперь в жизни, у нее всегда будет эта улыбка.

Шарлотта сняла свой плащ, положила его на подставку для шляп и теперь стояла в своем слишком открытом платье, беззаботно показывая себя ему. Она носила платье со смелым вырезом на груди с непринужденностью женщины, которая научилась защищаться от мужчин и больше не боится их. Тома почувствовал ревность.

— Кажется, я попросила вас уйти? — снова повторила она, спокойно смотря на него.

Его поведение изменилось, он шагнул к ней.

— Тот студент, — мрачно сказал он, — он ждал снаружи вас?

— Разве вас это касается?

Она говорила со спокойным безразличием, повернувшись к нему спиной, чтобы поставить лампу на маленький столик в гостиной. В ее сердце была пустота. Тома был здесь, а ей теперь было все равно, если он уйдет. Такова жизнь.

Он последовал за ней в гостиную, подошел к окну и смотрел в темноту ночи, пока она зажигала еще одну лампу, стоявшую на каминной полке.

Долгое время они оставались на месте. Шарлотта стояла у камина, наблюдая за Тома. Она могла видеть его массивные плечи и неясные бледные очертания шеи под большой копной вьющихся волос.

Почему она не сделала так, чтобы он ушел? Она знала слова, которые заставили бы его уйти и никогда не возвращаться. Это было так просто. Чувство собственного достоинства призывало ее произнести их — тогда она с Тома была бы в расчете.

Однако она не могла произнести их. Вероятно, она слишком устала.

Тома прислонил голову к оконному стеклу. Он по-прежнему пристально смотрел на небо, и Шарлотте стало интересно, о чем он думает. Затем его плечи дернулись, и, не оборачиваясь, он спросил изменившимся голосом:

— Фредерик — ваш любовник?

Увидев минуту назад там, внизу, студента, он догадался, что тот ждал именно Шарлотту, и понял, что их связывало нечто большее, чем добрососедские отношения. Чем больше он об этом думал, тем сильнее становилась его уверенность. Она причиняла боль. Это было совершенно иначе, чем при мысли о том, что Шарлотта могла быть любовницей Дельбреза. Мысль о предполагаемой ее связи с Дельбрезом уязвляла его в основном потому, что оскорбляла чистоту его чувства. Он ощущал лишь отвращение и злость. Однако связь с Фредериком могла причинить бесконечно большие мучения, так как в этом случае ему трудно было бы найти себе убежище в презрении: ведь любовь между этими двумя была бы только естественной. Возможно, впервые он почувствовал ревность, которая прежде была неизвестна ему.