Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

которую можно было бы заново врасти, и люди ехали, боясь упустить любую возможность. Или, может быть, это было чувство сродни тому, какое гонит убийцу на место преступления.

Я говорил с тысячами людей. Разговор всегда вращался вокруг одной и той же темы: «Где вы жили? Вы тоже все потеряли? В какую ночь это было? Где вы теперь ютитесь? И что же теперь будет?» Все мы, без исключения, были твердо убеждены в том, что война очень скоро кончится; это не подлежало обсуждению, для нас этот вопрос уже был решен. Речь шла только о том, как и где мы сможем пережить эту короткую паузу. О более далеком будущем тогда не думал ни один человек. Лозунг о том, что мы должны выиграть войну, чтобы вообще надеяться хоть на какое-то возмещение наших утрат, был пущен несколько позже и был отчасти принят массами. Когда в те дни нам в руки случайно попадала газета, военные сводки мы читали отнюдь не в первую очередь, собственно, мы вообще не понимали, зачем еще издают газеты. Мы перелистывали страницы объявлений, которые могли нас коснуться. То, что происходило вне нас, просто не существовало. Наша судьба была исполнена, и никакие события в мире не могли ничего в ней изменить. Такое настроение приводило иногда к досадным ошибкам. Впрочем, будущее должно учить, но в этом мы были не правы. Между тем прошло еще несколько месяцев, в течение которых были разрушены и другие города, но Гамбург стал первым большим городом, который был уничтожен. Мы, наверное, получили смертельную рану, и то, что последует, будет лишь окончательной гибелью. Если отвлечься от войны и от того, что может выиграть та или иная партия, то, поскольку мы считали своим отечеством Европу, постольку мы воспринимали свою судьбу как скорый конец.

Было бы, однако, неверно говорить тогда о готовности к восстаниям и волнениям. В этом просчитались не только враги, но и наша собственная власть. Все было очень спокойно, все были объединены волей к порядку, и государство ориентировалось на этот растущий из обстоятельств порядок. Если бы оно вздумало вмешаться и что-то организовать, то это вызвало бы у людей только раздражение и озлобление. Власть и чиновники как будто испарились с лица земли, продолжая, по видимости, присутствовать и вести свою призрачную жизнь, пользуясь тем, что их равнодушно терпели, но сразу отступали в тень, когда кто-нибудь начинал протестовать и возмущаться. Да и что они должны были делать? На вокзале в Гамбурге я слышал, как одна женщина — бог весть, что она натворила, — кричала: «Упрячьте меня в тюрьму, там у меня хоть будет крыша над головой!» И трое вооруженных вокзальных полицейских, которые не придумали ничего лучшего, чем смущенно ретироваться, предоставили толпе право успокоить женщину. Было у меня много других похожих случаев, но достаточно и одного этого примера; он дает однозначное представление о нашем настроении и о бессилии государства. Каждый из нас кричал бы то же, что и эта женщина, если бы государство стало лезть в наши дела.

Сегодня оно ставит свою тогдашнюю отстраненность себе в заслугу, но это смехотворно. Другие же считают, что в то время мы были слишком апатичны для того, чтобы возмутиться по-настоящему. Но и это неправда. В то время каждый говорил, что думал, и уж страх был самым чуждым нам чувством. После всего того, что мне пришлось тогда услышать, я могу заключить, что тогда люди не могли выказать свое презрение к тому, что обычно называют властью или государством, сильнее, чем относясь к нему как к чему-то абсолютно ничтожному и второстепенному, как к фантому, который в отношении судьбы, постигшей Гамбург, не мог ни нести вину, ни изменить что-то к лучшему. То было мгновение, когда человек перестал казаться рабом государственных учреждений. Например, каждый знал, что как раз те, кто согласно своему положению и своим публичным клятвенным заверениям были просто обязаны до конца оставаться на своих постах и оказывать помощь погибавшим, первыми ударились в бегство, да еще и злоупотребили своим служебным положением и абсолютно бессовестно воспользовались транспортом для вывоза своего имущества; да, они оставили других беженцев с их тощими котомками погибать на улицах. Это не единичные случаи, и это не преувеличение. Тысячи людей были тому свидетелями. Но когда они об этом рассказывали, в их словах была слышна горечь, но не было неистовой враждебности, скорее мрачная насмешка над собой — глупо было бы ожидать чего-то другого. Горе нам, если власть однажды вздумает мстить за это презрение! Думаю, однако, что сама она этого так и не поняла.

И еще кое-что: я не слышал, чтобы хоть один человек выказывал ненависть к врагам или возлагал бы на них вину за разрушения. Мы были равнодушны к таким хлестким газетным определениям, как «воздушные пираты» или «убийцы-поджигатели». Более глубокий взгляд на вещи воспрещал нам думать о враге, учинившем весь этот ужас; для нас он был скорее орудием в руках высших сил, стремившихся уничтожить нас. Не приходилось мне встречать и людей, которые утешали бы себя мыслями о мести. Напротив, люди говорили или думали: за что должны погибать и другие? Мне рассказывали, что одного болтуна люди избили до полусмерти за то, что он кричал, что врагов в отместку надо уничтожить газом. Меня там не было, но если это произошло, то сделали это для того, чтобы заставить замолчать оскверняющую глупость.

Все это можно выразить немногими словами; к вящей своей славе, человек в те дни остро почувствовал свою судьбу. Пусть даже и очень ненадолго, ибо скоро картина снова стала запутанной.

В первой машине, которую мы остановили, отправившись в Гамбург, я пережил то, о чем ни с кем не говорил и что наполнило меня боязливым удивлением, ибо я даже не осмелился истолковать это чувство. Для Мизи нашлось место на ящике с овощами; она сидела на нем, упираясь спиной в кабину водителя, что защищало ее от толчков на поворотах. Я же стоял в кузове, зажатый среди двадцати или тридцати других пассажиров. Чтобы не падать, мы держались за стойки для брезента; нам часто приходилось нагибаться, чтобы по лицу не хлестнули ветки деревьев, обрамлявших дорогу. Было около восьми утра; воздух был чист и свеж. В полях колосилась спелая пшеница. На тучных влажных лугах сонно паслись черно-белые коровы. То здесь, то там из-за забора удивленно выглядывал жеребенок, а затем резво отбегал назад, чтобы