В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ходасевич закончил вторую часть статьи, оставив своих читателей дожидаться следующего вторника. Итак, он описал жизнь Пушкина, во многом противоположную той, которая виделась юноше при выходе из Лицея. Жизнь его оказалась «беспорядочной», превратилась в неразбериху. И автор подводит итог:
Так, в погоне за сладостью жизни он пил ее горечь, с улыбкою на устах глубоко был несчастен, в кругу друзей оскорблен и унижен. Как знать? Может быть, сей повеса, дуэлянт и бретер по ночам навзрыд плакал в своей комнате от бессильной обиды, как, бывало, плакал в Лицее? Но милого утешителя Жанно Пущина за стеной уже не было [Ходасевич 1997а: 82][129].
В этом фрагменте, как и в «Державине», Ходасевич использует свой метод исторической интерпретации: «психологическую расшифровку» и связывание событий. Это соотносит данную часть с отсутствующей лицейской главой, посвященной периоду, о котором читатели могут знать только из других источников. Возникает связь и с эссе Ходасевича, где рассказывается о посещении Пушкина Пущиным – «Двор – снег – колокольчик», включенной в книги «Поэтическое хозяйство Пушкина» и «О Пушкине»; а также с другими статьями о Пушкине, которые в конечном итоге должны были войти в полную биографию. Таким образом, читатели могли соединить эти многочисленные работы Ходасевича в своего рода «метабиографию» Пушкина, хотя сам автор так и не сумел этого сделать.
«Молодость», часть III (16 марта 1933 года)
Третью часть главы «Молодость» Ходасевич начал приемом in medias res: «В начале 1818 года он простудился…» [Ходасевич 1997а: 82][130]. У Ходасевича предложения часто кажутся специально рассчитанными на определенное воздействие; обращает на себя внимание эффект, который возникает в следующем предложении. «Недели две он был между жизнью и смертью». Здесь говорится о том, что Пушкин едва не умер в возрасте 18 лет! Неожиданным образом эта фраза, столь обыкновенная, просто передающая факт, оказывается необыкновенно важна, но Ходасевич, верный своей манере не досказывать, немедленно направляет внимание читателя в другую сторону. Сначала медицинские подробности: Пушкина лечили ледяными ваннами. Затем заключение: прикованный к постели, вдали от суеты и пустых светских занятий, Пушкин берется за работу: «У него нашлось теперь время снова приняться за “Руслана и Людмилу”. Может быть, именно с этих пор появился у него обычай работать в постели» [Ходасевич 1997а: 83].
Здесь – впервые – Ходасевич упоминает о писательстве, о творческой работе Пушкина. Если не считать подробного описания процесса создания оды «Вольность» и стихотворения «Деревня», то это едва ли не единственное место в биографии, где читатель видит Пушкина за работой. Анненков уделил шесть страниц своей книги истории публикации «Руслана и Людмилы», а также реакции критиков и друзей Пушкина на эту поэму [Анненков 1855: 63–69]. Ходасевич ее едва упомянул. По написанным частям биографии кажется, что автора больше интересовал повседневный быт юного Пушкина и тот жизненный опыт, который позволил ему стать собой, чем собственно поэзия и процесс написания стихов. Пушкин как творческий гений почти отсутствует в биографии. Может быть, Ходасевич просто не мог понять Пушкина? Или это был осознанный выбор, подобный выбору Булгакова, который удалил Пушкина-человека из написанной в 1937 году пьесы, посвященной последним дням поэта?
Возможно, Ходасевич чувствовал, что литературоведению здесь не место. В биографической книге он хотел представить Пушкина в отношениях с другими людьми, а не в одиночестве, погруженного в творчество. Это был важный вопрос, с которым сталкивались все, кто писал в то время о Пушкине: как представить жизнь поэта и его творчество? И это особенно важно, учитывая то негодование, с каким Ходасевич отнесся к решению Вересаева показать «Пушкина в жизни» без всяких отсылок к его творчеству: было бы странно, если бы Ходасевич пошел по тому же пути в своей книге[131]. В литературоведении и критике Ходасевич затрагивал автобиографические аспекты пушкинских сочинений – те сюжеты и мотивы, которые соотносились с событиями в жизни поэта. Так, например, в статье «Ссора с отцом» Ходасевич писал: «Автобиографический элемент в “Скупом рыцаре” замечен давно. Я лишь хотел на конкретном примере показать, под каким углом порой отражал Пушкин действительные события своей жизни в своих творениях»[132]. Однако в биографии Ходасевич по большей части избегал разговора о творчестве. Возможно, его отношение к литературоведению в какой-то мере не позволило Ходасевичу завершить биографию; его статьи, посвященные размышлениям о пушкинском творчестве, не давали ему сосредоточиться на биографическом аспекте сюжета.
По мнению Ходасевича, Пушкин страстно желал, чтобы его позвали в тайное общество «Союз благоденствия», но в то же время ему этого и не хотелось. В третьей части главы «Молодость», где говорится о том, что членом этого общества стал Пущин[133], Ходасевич объясняет, почему не был принят Пушкин:
«но не было полного к нему доверия»[134]. Пушкину не доверяли. Конечно, никому не приходило в голову, что он может оказаться предателем. Но боялись его ветрености, его неустойчивого характера и – еще горше для него – не верили в стойкость и глубину самих его воззрений. «Умных» смущала и даже сердила его близость к «шумным». О, если бы они знали, что сами отчасти тому причиною! [Ходасевич 1997а: 84–85].
В этой части статьи, как и в предыдущей, Ходасевич изображал Пушкина молодым человеком, который искал близких ему по духу людей: «шумные» друзья оказались слишком неглубокими; «серьезные» же сомневались в его искренности и в том, можно ли ему доверять. Те, кто в первую очередь должны были стать его друзьями, коллеги-писатели, тоже не сделались для Пушкина «своими». Ходасевич цитировал Ф. Ф. Вигеля, вспоминавшего о том, как реагировали участники «Арзамаса» на взросление Пушкина:
На выпуск из Лицея молодого Пушкина смотрели члены Арзамаса, как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Особенно же Жуковский казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо… Старшие братья наперерыв баловали младшего брата [Ходасевич 1997а: 86][135].
Даже в обществе литераторов, которое могло стать для него родным домом
