Войны за Иисуса: Как церковь решала, во что верить - Филипп Дженкинс

Феодорит никогда не сомневался в божественной природе Христа. Но он, возражая Евтихию, утверждал, что во Христе после воплощения остаются две природы, соединенные в одном божественном лице (prosopon). В 447 году Феодорит представил свои идеи в трактате Eranistes – что примерно означает «пирушка попрошайки». Это название указывает на интеллектуального попрошайку или старьевщика, который делает себе одежду из кусочков того, что мог отыскать, – из лоскутков забытых ересей, отрицавших человеческую сторону Христа. Современникам было нетрудно догадаться, что речь здесь идет о Евтихии. Это значило, что Феодорит называет могущественного архимандрита великим еретиком, собравшим ошибки всех гностиков, живших в прошлых столетиях.

[Представление о том, что] Бог Слово ничего не взял от природы Девы, украдена у [гностиков] Валентина и Вардесана и тех, кто верил их басням. Называть божество и человечество Господа Христа одной природой – заблуждение, позаимствованное из безумств Аполлинария. Также и мысль о том, что божество Христа способно страдать, сворована из богохульств Ария и Евномия.

Упоминание Валентина здесь делало сразу два дела: он был не только известным еретиком, но также и египтянином, так что его имя позволяло подорвать доверие к александрийской школе мысли[268].

В начале 448 года эти споры уже охватили всю церковь. Ириней, епископ Тира, был низложен. В то же время Диоскор обвинял Феодорита в том, что он следует Несторию. Сначала Диоскор спорил с самим Феодоритом, а затем обратился с жалобой на него к Домну как начальнику Феодорита. Человек, знакомый с историей – а большинство вождей церкви той эпохи держали в памяти важные прецеденты, – прочитав переписку Диоскора с Домном, вспомнил бы о роковой переписке Кирилла с Несторием за двадцать лет до того. И все хорошо помнили, чем тогда кончилось дело[269].

Евтихий наносит ответный удар

Теперь вопрос заключался лишь в том, кто же из них первым предстанет как обвиняемый перед собором. Евтихий, перед которым тогда стояли и другие проблемы, попытался заручиться поддержкой Рима против своих врагов. Он написал папе Льву письмо о том, что его беспокоит возрождение учения Нестория. Ответ папы был вежливым, но осторожным. Возлюбленный сын, писал он, как радостно было услышать о твоей бдительности и о том, что тебя беспокоит возрождение мерзкой ереси несторианства с ее пагубным учением о двух природах! «Когда мы сможем точнее понять, чья именно порочность здесь всему причиной, мы примем должные меры, с помощью Божьей, для полного искоренения этого ядовитого учения, которое уже давно было осуждено». От внимательного читателя не должно ускользнуть одно критически важное замечание: я приму меры, когда произведу собственное расследование. Я не намерен слепо верить твоим словам[270].

В ноябре 448 года архиепископ Константинополя Флавиан созвал Поместный собор, чтобы рассмотреть некоторые вопросы, о которых спорили в восточных церквах. Это было достаточно внушительное собрание более тридцати епископов и восемнадцати архимандритов. Среди прочего собор должен был заслушать обвинение против Евтихия, выдвинутое Евсевием. Евтихий, следуя примеру Нестория, отказался присутствовать на большинстве заседаний, когда же он наконец явился, его сопровождала толпа монахов и солдат. Он также привел с собой влиятельного союзника, патриция по имени Флорентий, который представлял на соборе императора, а если точнее – Хрисафия[271].

Но несмотря на всю эту мощную поддержку Евтихий оставался Евтихием, что не пошло ему на пользу. В процессе расследования он открыто говорил о своих представлениях: он верил, что Христос после воплощения обладал одной природой, и из его слов даже было неясно, произошло ли здесь воплощение божества. «Господь Иисус Христос, – заявил он, – от двух природ, но после их соединения я утверждаю одну природу»[272]. После этого Евтихий, подобно Несторию ранее, был осужден. Флавиан назвал его последователем Аполлинария и гностика Валентина.

Но Евтихий не думал сдаваться, он обратился за помощью ко всей церкви – к епископам Рима, Александрии и Иерусалима. Он, хрупкий и старый человек, якобы стал несправедливой жертвой и страдает за защиту христианской ортодоксии. Он обратился к папе Льву, называя его «защитником веры, ненавидящим разделения». Разумеется, папы, которые в прошлом осуждали мерзких еретиков, могут понять его правоту. Вместе с ними он предал анафеме «Аполлинария, Валентина, Мани, Нестория и тех, кто утверждает, что плоть Господа нашего Иисуса Христа и Спасителя снизошла с небес, а не произошла от Духа Святого и Святой Девы, и все прочие ереси вплоть до Симона Волхва. Но ныне моя жизнь в опасности, поскольку меня самого обвиняют в ереси». И, независимо от его богословских взглядов, у Евтихия были формальные причины для протеста, поскольку процесс документирования деяний собора не соответствовал обязательным стандартам, и на этом основании в апреле 449 года он получил что-то вроде оправдания[273].

Однако этим дело не завершилось. Хрисафий убедил императора послать письмо к папе Льву с просьбой о поддержке, а в то же время Диоскор обратился к Феодосию с предложением созвать вселенский собор. В марте Феодосий согласился с этим предложением. Новый собор был назначен на август, местом его проведения снова был выбран Эфес.

Снова в Эфесе

Чего же ожидали разные стороны от этой встречи и какие уроки им преподал предыдущий собор? Сам Феодосий должен был опасаться грядущего события, вспоминая о том, какие ненужные разделения и какую жестокость породил предыдущий собор. Однако в 448 году он с глубокой симпатией относился к Евтихию и стал на его сторону против Флавиана и Евсевия. Как считает Несторий, Феодосий охотно предоставил Евтихию возможность использовать всю силу империи для борьбы с личными врагами. Он поддерживал отход духовенства от Флавиана и даже использовал для этого финансовое давление. Император снова стал собирать налоги и поборы с церквей, от чего в лучшие времена церковь была освобождена, и сурово настаивал на полной их выплате, включая долги.

Почтенных священнослужителей принародно арестовывали и поносили, были схвачены все епископы, не стоящие за Евтихия; он обложил налогами все имущество церкви, чего ранее не делали ни он, ни предшествовавшие ему императоры, включая налоги за все прежние годы, требуя выплатить все сразу… По его распоряжению месть обрушилась на Евсевия, обвинявшего Евтихия, и он не знал жалости.

Используя «угрозы голода и плена, а также ростовщичество… он поставил на колени и вынудил рыдать достойнейших римлян». Даже когда Флавиан распростерся перед императором ниц на пасхальной службе, умоляя о примирении, Феодосий подверг его язвительным насмешкам. Император стал яростным фанатиком, желавшим собрать собор, чтобы низложить Флавиана и оправдать Евтихия. Как писал Несторий, который знал это на своем опыте, «Эфес должен стать местом, где низлагают константинопольских епископов»[274].

Диоскор надеялся на более полную победу: несомненно, он жаждал низложить Флавиана, а также хотел видеть унижение Константинополя (в третий раз за последние полвека). Но, кроме того, он хотел показать всем, что Александрия играет ведущую роль как центр, определяющий собой мышление и веру христиан. Он хотел создать такой мир, в котором Александрия решает, как должны мыслить все христиане, а Рим, опираясь на авторитет Петра, санкционирует решения, принятые египтянами. Кроме того, прошлый опыт Эфеса не прошел даром для Диоскора, в частности. Он понял, какую важную роль там играет светская власть. Александрийцы с горечью вспоминали, как им мешал там Кандидиан со своими вооруженными воинами. Ожидая худшего, они ко всему подготовились и решили прихватить с собой головорезов parabolani, готовых, в случае надобности, запугивать и избивать врагов.

Думая о стремлениях Диоскора, мы можем ошибиться, если попытаемся исходить лишь из его опыта или разумных интересов. Подобно всем политическим махинаторам, он хотел помочь своим друзьям и разгромить врагов, но обычно такие политики обладают чувством меры и понимают, что им по силам, а что нет. Они также понимают, что любые поверженные враги, если они не уничтожены полностью, могут обратиться к обладающим властью друзьям и нанести ответный удар. Объявлять тотальную войну всем врагам сразу, как правило, невыгодно, но Диоскор на Втором Эфесском соборе сделал именно это. Он как будто намеренно старался рассердить или оттолкнуть от себя буквально всех прочих вождей церкви, которым он как бы предлагал признать себя пораженными и подчиниться[275].

Диоскор хотел создать такой мир, в котором Александрия решает, как должны мыслить все христиане, а Рим, опираясь на авторитет Петра, санкционирует решения, принятые египтянами