Дом Одиссея - Клэр Норт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Электра судорожно втягивает воздух, но не останавливается, не оглядывается, не сгибается, просто идет на звуки музыки, голосов, славящих ее брата.
Никострат усмехается и машет Пенелопе наполовину обглоданной костью, намереваясь идти следом.
– Никострат, – голос Пенелопы режет холодным ночным ветром. Он оборачивается к ней, приподняв одну бровь. – Просто хотела сказать, как чудесно видеть твою верность Менелаю. Для меня много значит, что он заслужил преданность и уважение даже таких людей, как ты.
Улыбка Никострата – копия отцовской, и она не сходит с губ, пока он идет в зал.
А что же утром?
– Что ж, дядя, полагаю, нам с братом пора отплывать, – говорит Электра.
– Ерунда, ерунда! – восклицает Менелай. – Как часто нам удается вот так собраться? Ты, я, Пенелопа; я знаю: для нее очень много значит, что мы все здесь и у очага ее снова семейное тепло после стольких лет. Вы должны остаться еще на ночь, я настаиваю!
– Нам правда пора отправляться, – начинает она снова, но Менелай обнимает ее за костлявые плечики, сжимая в крепком объятии.
– И куда же вы направитесь? – спрашивает он, сияя как солнце. – Куда вы направитесь?
Электре некуда бежать. За спиной у отца стоит Никострат, причмокивая влажными губами, как пес при виде кости. Хотя он считает Электру не женщиной, а уродливой ведьмой, юноша ни за что не откажет себе в удовольствии понаблюдать за ее страхом и унижением.
– Охота! – От хлопка Менелая по спине Орест чуть не падает. – Давайте поедем на охоту!
– Уже довольно поздно, и солнце стоит высоко… – частит Электра, сжимая руки, чтобы те не дрожали.
– Ерунда, вовсе нет! От свежего воздуха сплошная польза, и, честно признаться, племянник, судя по твоему виду, тебе не помешали бы занятия спортом!
– Увы, брат! – Пенелопа проскальзывает в их беседу, как тонкая змейка – под дверь. – По-моему, у моего царственного кузена уже есть планы, ведь он обещал поддержать моего дражайшего отца в его молениях в храме Афины.
Приятное, прохладное местечко, этот храм Афины. Много скамей, на которых можно посидеть в тени, где тебя не станут излишне беспокоить. Удобно, если вдруг захочется прилечь. Жрецы возражать не будут. Не сегодня. Пенелопа об этом позаботилась.
У Менелая на челюсти есть маленький мускул, который дергается на грани видимости, когда он слишком долго держит улыбку.
– Конечно, – восклицает он. – Как набожно. Чудно, чудно. Что ж, тогда мы с Никостратом отправимся на охоту сами, поймаем отличного оленя, добудем жаркое на ужин, так что увидимся на пиру.
Он снова хлопает Ореста по плечу, направившись к двери, но Электра успевает подхватить брата до того, как потеря равновесия станет падением.
На закате Урания встречается с Пенелопой в ее комнате, где та собирается на пир.
– У меня есть родственница… – начинает она.
– Не сейчас, Урания, – вздыхает Пенелопа.
Урания улыбается, пусть и немного разочарованная, что сегодня, похоже, не удастся похвастаться, какой умной она была, какой невероятно сообразительной и поразительной, даже немного сексуальной, если говорить о сексуальности, что происходит из уверенности в себе, сноровки, чувства собственной правоты, ощущения, что побеждаешь, можешь победить, что за тебя стоит бороться, – но не сегодня. Сегодня Пенелопа – женщина, которую величайшие мужи Греции ждут в зале внизу, и поэтому Урания наклоняется и шепчет ей на ухо:
– Когда вернешься, расскажу тебе пару секретов.
Позже.
Елена говорит:
– Что ж, все было мило, так мило, боги, думаю, мне пора отдохнуть.
Когда она встает, ее качает. Трифоса подхватывает ее под руку.
Пенелопа тоже встает.
– Могу я сопроводить тебя, сестра, помочь тебе?..
– Мы присмотрим за ней, – отвечает Зосима, рабыня, перебившая царицу надменно, высокомерно – совершенно возмутительно! Пенелопа смотрит на Менелая, не говорящего ни слова, на Лаэрта, который лишь поднимает бровь, не делая больше ни движения.
– Чудный пир, чудный! – лепечет Елена, пока Зосима с Трифосой ведут ее прочь.
Электра говорит:
– Возможно, нам тоже следует…
Никострат вопит:
– Еще вина! Еще вина сюда! – перебив ее на середине фразы.
– Мне завтра нужно возвращаться к молитвам, – бормочет Лаэрт, ни к кому не обращаясь, – учитывая, каким благочестивым я стал в последнее время.
– Боги, если бы я был Посейдоном и услышал твои молитвы, я бы на самом деле передумал топить Одиссея в бездонных глубинах, правда, – хихикает Менелай.
Лаэрт ничего не отвечает, но где-то в глубине глаз мелькают воспоминания о том, каково было держать на руках своего малыша, молотящего воздух крошечными ножками и надувающего пузыри беззубыми деснами, и ему не до смеха.
А затем, некоторое время спустя, встает Орест.
– Я, ох… – выдавливает он.
И падает.
Электра кричит.
Лаэрт отдергивает ноги, чтобы не задеть рухнувшего царя.
Менелай отдает свой кубок Лефтерию, едва пригубив вино. Пилад вскакивает на ноги и кидается к кровному брату, хватаясь за меч.
– Защищаем царя! – кричит он. – Защищаем царя!
Трудно понять, от кого следует защитить Ореста или как, с учетом всех обстоятельств, но зато он такой мужественный и отважный в своей тревоге. Ясон и Клейтос тоже подходят, опускаются на колени перед своим господином, трясут его. Микенские служанки во главе с Реной сбиваются в плотное кольцо вокруг Электры, отчего Пенелопа оказывается зажатой в углу, за их спинами, плечами и толпой вопящих мужчин, прилагая немало усилий, чтобы из нее просто не вышибли дух.
А на полу Ореста бьет дрожь, потом скручивают судороги. Он трясется с головы до ног, корчится, вскрикивает, пускает слюну; его кишечник расслабляется, он стонет, пот течет с него ручьем.
– Мама, мама! – скулит он, сначала так тихо, что даже стоящие рядом, похоже, не слышат, а затем еще раз: – Мама, мама! – теперь громче и еще громче.
Я кладу руку на его лоб, и мою кожу обжигает горячечный жар. Я вспыхиваю коротким потрясенным возмущением, оглядываюсь, готовая обрушить страшную кару на любое создание, небесное или земное, осмелившееся бросить вызов богине, тем более такой могущественной, как я, – и вижу их. Три фурии стоят в дверях зала, сомкнув когтистые лапы, словно это не три отдельных создания, а многоголовое чудище с единым духом, и указывая прямо на корчащегося Ореста.
«Клитемнестра», – шипят они, а он кричит: – «Мама!» «Клитемнестра!» – поют они, а он стонет: – «Прости меня!»
«Клитемнестра!»
Они подбираются все ближе, в итоге зависнув над ним, изогнув свои невидимые шеи, паря над смертными, столпившимися вокруг юного царя. Я вижу, как давится Пилад, когда одна пролетает сквозь него; слышу, как задыхается Рена, когда чует мерзкий запах, оставленный другой. Сова Афины улетела. Я одна стою перед тремя созданиями и их жертвой, и я…
Я отступаю.
Фурии заключают Ореста в объятия, а он кричит, кричит и кричит:
– Прости меня, прости меня, прости меня! – перед всем залом, перед всей знатью западных островов, перед своим царственным дядей, перед сестрой, перед друзьями и врагами. – Прости меня!
Наконец Пенелопа проталкивается сквозь толпу, дрожа от близости клекочущих фурий, хотя и не знает, что они так близко.
– Ты, помоги ему! – рявкает она на Пилада, который держит трясущегося царя. – Неси его в покои! Нужны чистая вода и жрец – где жрец?
– Я жрец Аполлона на службе у царской семьи, – сообщает Клейтос, съежившийся, словно стыдясь своего присутствия здесь.
– Присмотри за ним! – рычит она.
После ее распоряжений начинается хоть какое-то шевеление. Кто-то поднимает трясущегося Ореста, другие утешают уже в открытую рыдающую Электру. Никострат подносит кубок к губам, женихи расступаются перед группой, как вороны перед волком, Лаэрт просто смотрит, вздернув брови, а Менелай…
Что ж, Менелай сидит в своем кресле, не произнося ни слова, и улыбается.
Глава 23
Ночью царят хаос, неразбериха.
Все, кому надо и не надо, столпились у покоев Ореста. Коридоры итакийского дворца слишком узки для того, чтобы подобное времяпрепровождение можно было назвать приятным.
Клейтос,
