Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

жесткостью, считает Анна и, наказывая, закрывает сыновей, не зажигая света, в ванной. Если не запирает, то они высовываются, постоянно оборачиваясь в темноту, нет ли там какого страшилища? Когда задвижка защелкивается, то через какое-то время дверь очерчивается пепельным кантом света, в полосе которого можно различить пальцы. Уверенный, что помещение полно чудовищ, начинаешь попискивать, и на скулеж твой Ларка обычно отворяет дверь.

Темноты боишься очень и вечером выйдя из комнаты, попадая в черноту коридора, не закрываешь дверь, чтобы, очутившись в пласте помидорного света абажура, дотянуться до выключателя, — щелчок — и апельсиновый свет насыщает цветом корешки книг на полке в нише, пальто на вешалке. Обои. Вроде — никого. Крякнет распахнутая створка двери в переднюю. Тут бегом уже, потому что до выключателя, что примостился на стене над тумбочкой, не дотянуться. Вытянувшись на цыпочках, нажимаешь кнопку. Нет, не горит. Что же это?! Еще. Еще! Лишний раз — погасло. Вот. Наконец. За спиной уже масса чудовищ. В любой миг вопьются они в тебя. Самое коварное там, за выступом стены, у входной двери.

В туалете почти не страшно. Только поглядываешь вверх, где чернеет прямоугольник вентиляции. Оттуда может нагрянуть беда. И еще. Из унитаза. Изо всей силы поэтому тянешь за фарфоровую ручку, огромной каплей повисшую на цепочке, привешенной к бачку, не умерщвляя, конечно, а только лишая чудовище возможности вылезти.

Путь обратный — бегом. Бывает так, что в темноте прихожей головой врезаешься в мягкий живот няни Любы. Она охнет, ты — закричишь, погладит тебя по голове, перекрестит повернувшегося спиной, прикасаясь щепоткой пальцев, поковыляет дальше.

Герои книг — страшные герои — оживают ночью. Они затаиваются по всей квартире. Я вижу их. Занавески становятся двумя молчаливыми великанами. Они могут неожиданно сгрести меня в охапку и упереть невесть куда. Свет луны подтверждает мой страх, выкрадывая части шляп, носы злых существ, запрудивших комнату. У двери, за одним из шкафов, явно спрятался кто-то. А под столом?! Несколько злодеев только и ждут, когда ты заснешь. Страшно. Безвыходно. Все спят. Никто не подозревает, что кругом беспощадные монстры. Начинаю скулить. Вначале тихо. Совсем уж про себя. Потом, набавляя силу, до мышиного писка. Громче. Еще громче. И когда со сна всполошится мама: «Сынок?! Тебе плохо?» — «Не знаю. Стррашно».

Но обычно изголодавшиеся по сну мама и сестра не воспринимают высоких частот моего стона. Тата — глуха после бомбежек войны. Серегу не волнуют мои звуки, и только Фред подходит ко мне и упирается носом, словно ледяным соленым огурцом, в лицо. Собака! Топлю лицо и ладони в его кудрях, но разве может пес утешить меня? Объяснить, почему мне так плохо, так одиноко, почему я лежу здесь, в этой комнате? Кто я? И кто существо, которому я скажу это единственно произносимое Ты? Кто это? Смерть?

Неодолимый страх овладевает тобой. Тошнота в животе. Слабеют руки. Тело. Нечто угрожает тебе? Но что? Не знаешь. Не можешь понять. Где источник страха? В чем? Кажется, все зло мира против тебя объединилось, избрав проводником любого из твоих обидчиков или просто шум. Скрип. Откуда в тебе этот страх перед людьми, перед темнотой и болью, жизнью и смертью, будущим и прошлым? Откуда неверие людям, одиночество до безумия, внезапная дрожь перед чем-то, кажется, безобидным. Бытовым. Откуда?

Просыпаешься ночью. Лампа дает свет на две машинки. Мама и сестра печатают. Глаза их красные. Лица устало напряжены. Смотрят на тебя: «Кофе с нами будешь пить?» — «Да». — «Нет, кофе тебе рано. Чай». Готовят стол. Пьем. Ты — в постели. Они устало сидят на венских стульях. Серега спит. Тата спит. Со стены из полумрака смотрят Олаф и Анна Геделунд. Фред всхлипывает во сне. Дергает лапами.

Когда нет школы, спишь долго-долго. Сколько хочешь. Потом еще валяешься — лень вставать, хотя противно болтаться в постели. Тогда сражаешься с подушками. Борешься с пуховым мешком, валишь его на себя, будто враг тебя одолевает, но потом, в последний миг, сбросишь его, ударишь несколько раз сильно, еще сильнее, еще сильнее и — со всего маху — наповал.

Утром — темно. Софья Алексеевна, охая, выкорчевывается из раскладушки, бренчит спичками, запаляет свечу и тянет руку вверх к буфету, озаряя циферблат. Рано еще. Братьям видно это из постелей. Старуха настойчиво не может сообразить, который час, и считает, загибая пальцы на левой руке. «Тетя Соня, ложись. Рано», — неустойчивым со сна голосом просит Анна. «Сейчас поудевятого. К девяти мальчикам в гимназию», — чеканит Тата. «Да не полдевятого, а без четверти шесть!» — раздражается Осталова. «Что?» — щурится Софья в полумрак комнаты, направляя свет в сторону изможденного лица племянницы. «Без четверти шесть!» — кричит Анна. «Что?» — силится расслышать Софья. «Шесть! Шесть!» — надрывается Осталова. «А-а-а, — улыбается старуха. — Так бы и сказауа. А ты кричишь. Я думауа — часы врут». Она задувает свечу. Укладывается. Во мраке скрипит раскладушка.

В школу. Во второй класс. Мама уже впереди. Она опаздывает на работу. Я отстал. Мне страшно. Она не видит меня. Не оглядывается. Я кричу ей. Нет! Так же спешит, не оборачиваясь. Что же делать? Мне не догнать ее. Плачу.

До школы один переход через улицу. «Очень опасный», — предупреждает тетя Соня. Я пересек проспект. Теперь — длинное здание техникума, переулок, который словно канавка на шоколадном батончике между кварталами, и — школа. Вдруг вижу над собой небо. Черное. Зимнее. Светлячками на нем, как блошки на жуке-навознике, — звезды. Что на них? Кто? Все это бесконечно? А с чего началось? Что-то должно было быть вначале? А я? Я умру когда-то? И все? Сейчас вот иду в школу. Говорят, это необходимо. Но что может быть в жизни необходимо, если все мы умрем? И я, и мама, и брат, и Фред. Наши рыбки. Все! Не будет нас! А все останется таким же. И школа... Но о чем же людям думать, как не об этих главных вещах: о бесконечности мира и о нашей жизни. Что важнее этого?

Наверняка кто-то очень на меня похожий — нет! — точно такой же, как я, находится сейчас где-то, и мы повторяем мысли друг друга. Но встретить я его никогда не встречу. Понимая, что еще кто-то, конечно, очень усердно за меня обо всем думает, тем более о том, что меня волнует, я все