Ракеты и подснежники - Николай Горбачев

Так было. Но что-то произошло. Последние дни слонялся по улицам уже без того острого, жадного стремления, которое сопутствовало мне вначале.

Днем на тротуарах было заметно меньше прохожих. Да и те чаще всего спешили, торопились куда-то по делам, все эти "прелести" города их нимало не занимали, и мне начало сдаваться, что один во всем городе брожу ленивым шагом, брожу бесцельно, засунув руки глубоко в карманы макинтоша.

Подолгу простаивал на Бородинском мосту, наблюдая за медленной, ленивой водой, катившейся внизу. Полупустые речные трамваи сновали между каменных быков, гнали за кормой косые волны на гранитные, почти отвесные берега. Чугунный парапет морозил тело сквозь макинтош, руки немели, синевой наливались пальцы, но я продолжал, не меняя позы, стоять. И словно из глубины медленной маслянистой воды перед глазами возникали "медвежья берлога", наш зажатый тайгой гарнизон из четырех домиков и казармы; чередой проходили знакомые лица офицеров и солдат. "Медвежья берлога"... Нет, не "берлога", не тихий и глухой угол -- с тревогами, тренировками, и даже такой семейной драмой, как у тебя, Перваков. Что там сейчас: очередная тренировка или занятия по материальной части? Если тренировка, на моем месте у шкафа сидит лейтенант Орехов. Давно ли его учил первым шагам, объяснял азы: как включить станцию, проводить предбоевую проверку. Теперь моя учеба и опека ему нужны все равно что пятое колесо телеге.

Видения проходили перед моими глазами чередой. Я не отгонял их: знал, что скоро они вытеснятся, сменятся новыми. А пока жил еще ими, находил и открывал в людях неожиданное, интересное. Я как бы смотрел теперь на все со стороны. И странно, в такие минуты почему-то забывались и даль тридевятиземельная, и затерянность нашего гарнизона -- песчинки в таежном лесном море. Люди, дела, события теснились в памяти и, будто продолжая мысленно тот памятный разговор во время вечеринки, спорил с Белохвитиным и Наташкой: нет, жизнь не проходит мимо тех людей, только она другая, особенная; интересы в ней иные, непонятные вам!

Это так же верно, как и то, что я, Костя Перваков, стою сейчас на Бородинском мосту и мои занемевшие руки упираются в чугунную перекладину балюстрады.

Эх, Москва-река, много унесла ты воды с дней разлуки, без забот катишь ты ее в одну и ту же извечную даль! И нет тебе дела до всех этих смешных и никчемных, наверное, с твоей точки зрения, чужих человеческих горестей и бед; тебе дано равнодушно взирать на все: у тебя величие и вечность. Какое тебе дело, например, до Кости Первакова, техник-лейтенанта, которому, как сказал Молозов, предстоит еще встать в общий строй, на свое неизвестное новое место?.. Где он, тот камень, как в сказках: "Направо пойдешь -- убитым быть, налево пойдешь -- повешенным быть?" Почему ощущение раздвоенности снова вползло в душу и мутит и гнетет? Где он, тот вещий голос, что подсказал бы заветное слово? Да, хорошо было тебе, король Хлодвиг. Рядом с тобой в трудную минуту был архиепископ Ремигий, который мог сказать: "Поклонись тому, что сжигал, сожги то, чему поклонялся". А тут кто подскажет?..

У меня оставалось еще целых десять дней отпуска! Время тянулось так медленно, словно кто-то нарочно вдруг умерил его бег. Я твердо решил своим устройством сейчас не заниматься: потом, когда окончательно решится вопрос об увольнении, загадывать вперед нечего!

Слоняться без дела по городу тоже надоело.

Идти к Андрею, Жорке? Меня удерживало от этого шага сознание того, что помешал их веселью, испортил вечер. Знал -- тогда все расстроилось: после моего ухода начался шум, все ополчились на Белохвитииа. Наташка убежала в слезах, за ней удалился и Родька. Впрочем, была и другая причина не ходить к ребятам: меня затянула полоса хандры. Но они сами искали встречи со мной, не раз заходили после работы. Я же к этому времени старался уйти из дому. Мать в такие дни, встречая меня у двери, с сожалением говорила:

-- Где ж ты, сынок?.. Ребята опять заходили.

Ей было невдомек, что я избегал их.

С утра серое, пасмурное небо источало мелкую водяную крупу. Дымная пелена растеклась в воздухе. На старом могучем тополе перед запотевшим окном лениво трепетали от слабого ветерка блестящие листья, показывая серебряную изнанку.

Настроение у меня было скверное. Медленно вышел из дому, брел на авось, с тоской думая о том, как прожить эти десять дней. О Наташке не хотел думать. Казалось, после того вечера навсегда вытравил ее из сердца. Однако, когда на углу переулка открылась гранитная набережная, подступили невольная дрожь и трепет. Те самые места, где мы с ней не раз ходили. А там вон, налево за поворотом, выступ каменной балюстрады, где тогда признался ей...

Кажется, помимо моего желания ноги влекли меня туда. Вот выступ. Все так же равнодушно-тускло отсвечивает шероховатый, вытертый руками камень... Тепло миллионов рук хранит он молчаливо, точно сфинкс. И должно быть, немало тайн, клятв он слышал. А знает ли, сколько их разрушилось, сколько свершилось клятвоотступничеств?

Вернулся домой.

Лег на диван, прижавшись щекой к высокой спинке: дерматин успокаивающе холодил кожу.

У изголовья стояла этажерка; пошарив на ней, достал журнал. Ремарк! "Триумфальная арка". Та самая желтоватая обложка. Аккуратная цветная бумажная закладка между страниц -- знакомая привычка Зины.

Читать я начал с того места, где лежала закладка. Час или два заставлял себя вникнуть в смысл того, что происходило на страницах, понять чужую, неведомую мне жизнь. Эти Жоан и Равик пили и в радости, и в горести. А тут даже не хотелось и этого. Отложил журнал. Ремарк... Причина нашей первой с Наташкой размолвки. Что ж, так она и не поняла его.

Мать собрала на стол обедать. Я ел без желания.

Вечером решил выйти из дому, отвлечься от давящего, гнетущего состояния. Яркий зеленоватый свет заливал площади и улицы. И снова мысли возвращали меня туда, к "медвежьей берлоге". "Что, если я вот брожу здесь, а дома меня ждет что-то необычное и очень важное?" -- внезапно подумалось мне. Мысль эта показалась такой реальной и правдивой, что я повернул назад.

Медленно поднялся по деревянной лестнице. Мать выглянула из кухни:

-- А тут тебя, сынок, человек ждет. Давненько. С твоей службы.

-- Правда, мама?!

Еще не думая, не отдавая отчета, кто бы это мог быть, рванул дверь.

В комнате сидел старшина Филипчук. Он обернулся -- цыганское лицо осветилось радостью. Поднялся: все тот же коренастый крепыш. Я стиснул его руку, потом затормошил, схватив за плечи. Поразительное дело! Я обрадовался ему так, будто не видел его целую вечность.

-- Как дела? Что нового? Зачем в Москву?

-- В институт. Все по плану -- на заочное. А дела у нас, можно сказать, большие произошли... Вот вам письмо от старшего лейтенанта Пономарева.

Конверт у меня в руках. Волнуясь, суетливо разорвал. Крупным размашистым почерком написанные строчки бежали по листу. Я точно глотал слова. Юрка спрашивал, как отдыхаю, что нового в столице, чем занимаюсь. "Небось из театров и кино не выходишь?" Эх, Юрка, Юрка! Многое собирался сделать, да не вышло: через себя, через настроение не перепрыгнешь!

"Перед праздником подвели итоги соревнования с соседями. Если бы не история с пожаром, черта лысого отдали бы первенство! -- писал он. -- Побили их почти по всем показателям, и только вот дисциплину нам снизили здорово: Буланкин да пожар помогли. Кстати, этот "рыцарь без страха и упрека" уже укатил от нас. Пусть летит, ищет кукушкино счастье... О том мероприятии --ты знаешь! -- начнется оно недели через полторы. Видно, не успеешь. Ну, невелика беда, отдыхай! Орехов за тебя неплохо работает, молодец. Старшина расскажет тебе о случае: отличились мы. Особенно твои операторы: Скиба, Демушкин, Селезнев. Сейчас возятся с прибором. Говорят, к приезду твоему закончат пайку всех рассчитанных схем. А Скиба -- золото солдат, подумываю просить его у тебя к себе..."

Да, это правда, солдат -- золото, только многого ты захотел, Юрка! Мероприятие начнется недели через полторы. Не успею?.. Орехов неплохо работает... Так, так...

-- О каком он случае пишет? В чем отличились?

-- Шпиона воздушного сняли, шар сбили.

-- Что?!

-- Шар. Неделю назад утром объявили тревогу. Ну, думаем, на дежурстве стоим, -- значит, контрольная проверка, готовность нашу проверяют. А потом вдруг -- реальная цель, приказ -- сбить! Ну и сняли первой ракетой. Приличный шар, аппаратуры много, отметка на экранах почти как от самолета была.

Меня охватило волнение: то, что услышал, показалось невероятным, ошеломляющим. Сбить шар? Одной ракетой? Мне доводилось видеть силу и мощь наших ракет на полигоне, когда, получив технику, в первый раз стреляли. Тогда, выскочив из кабин, мы смотрели в далекую синь, где плавало, еще не растаяв, белое вытянутое облачко разрыва. А потом бросились обниматься, как дети, поздравляли друг друга. Позднее нам привезли мишень -- груду обломков тонкого серебристого металла и остатки ракеты, которые и лежали в сарае под присмотром старшины Филипчука. При мне месяц назад не дождались "гостя", а теперь вот шар сбили над "медвежьей берлогой"! Вот тебе и важнее букет подснежников!.. Я принялся раздевать старшину. Радостная лихорадка била меня.