Командировка - Яроцкий Борис Михайлович

Уже по пути в областной центр молчаливое любопытство Ивана Григорьевича удовлетворил сам Дубогрыз. Не отрывая взгляда от черной ленты шоссе, освещенного фарами, он рассказывал:

— В интересное время мы живем. Каждый занимается не тем, что ему предписано богом. Вот я, к примеру, с детства люблю взрывное дело. Еще будучи учеником первого класса мечтал взорвать свою родную школу — вредная у нас была учительница. Я вычитал, что взрывчатку можно сделать из селитры и древесного угля. Селитру достал на складе «Сельхозхимии», а древесный уголь заготовил в старой лесопосадке. Все это надо было перетащить в школьный подвал. Но, к счастью, в нашем сарае отец обнаружил селитру. Спросил: зачем? Я признался. Думал, вздрючка будет. Обошлось. Отец оказался на высоте. «У тебя что по математике?» — спросил. Я сказал, что двойка. И отец: «При таких знаниях как же ты собираешься рассчитать мощность заряда? Вот будешь пятерки приносить, вместе рассчитаем». А когда я стал отличником, надобность в подрыве школы отпала.

— И теперь вы уже не подрывник, а борец? — спросил Иван Григорьевич.

— Борец. За справедливость.

— Я имею в виду вид спорта.

— Теперь я обезоруживаю и обламываю.

— Во имя справедливости?

— Во имя…

— И ликвидировать приходится?

Дубогрыз ответил не сразу. Но ответил — для ясности.

— Наша организация, — сказал он, — этой грязной работой не занимается. Хотя…бывают исключения.

— Разумеется, политического характера?

— Уголовного, — подчеркнул он. — В прошлом году убили нашего товарища по Союзу офицеров. Пришлось, как бешеных волков, истребить всю банду. Милиция только ахнула. Такой мы ей сделали подарок.

— И много в Прикордонном банд?

— Больше чем достаточно. Со временем и за них возьмемся.

— А почему не сейчас?

— Власть не заинтересована.

— Ажипа?

— И Ажипа. Но главным образом — наверху. Люди уже говорят в открытую: бандитская власть.

— И как долго ей быть?

Дубогрыз прямо отвечать не стал.

— Понимаете… — И начал рассудительно: — Один специалист, имеющий прямое отношение к метеослужбе, по этому поводу объяснял так: погода меняется сначала в Москве, а затем — у нас.

Это Иван Григорьевич уже слышал. Все беды Украины, и в первую очередь Прикордонного, связывали с Москвой, а через нее — с Америкой. Такого же мнения придерживался и капитан Дубогрыз, потому он с великим желанием согласился выкрасть американского проповедника. Он с удовольствием бы его придушил, но был приказ — взять аккуратно.

Чем ближе было к областному центру, тем беспокойней себя чувствовал Иван Григорьевич. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного: тем ли остался Эдвард, каким он его знал раньше? Как он отнесется к своему отцу? Ведь там, в Америке, полковника Смита считают русским шпионом.

Еще будучи в Торонто он случайно услышал по радио выступление тестя-сенатора. Тот требовал ни много ни мало посадить предателя Джона на электрический стул. «Я сам включу рубильник!» — гневно заявлял сенатор.

Животная ненависть была у них выше классовой: этот полковник покушался на святая святых, на то, что делает человека зверем, — на частную собственность. Постоянно замечал разведчик Коваль: чем крупнее частный собственник, тем наглее он себя ведет по отношению к тем, кто ничего не имеет. Далеко не все американцы были крупными собственниками, а за пределами своей страны вели себя, как будто вся планета принадлежала им.

Капитан Дубогрыз ненавидел американцев именно за их наглость: сидели бы в своей Америке, всего у них достаточно, так нет же, им подавай Россию, а значит, и Украину. Капитан Дубогрыз спрашивал себя и других: что американцы забыли на Украине? Спрашивал тех, кто по его пониманию, разбирался в политике. Спросил он и для него загадочного Ивана Григорьевича. Тот, к удивлению, ясным и четким ответом его не удосужил. И уже не было смысла интересоваться, зачем ему потребовался проповедник, не для сведения же личных счетов? Так что вряд ли о него он будет марать руки. Эту работу пусть он предоставит умельцам.

Капитан Дубогрыз не скрывал, что он готов душить американцев уже потому, что они американцы. Эта позиция смущала Ивана Григорьевича, и он пытался найти ей объяснение: видимо, навязчивая пропаганда американского образа жизни невольно увеличивала число непримиримых врагов Америки…

«Москвич» бежал по ночной степи. Кругом застыла ледяная мгла, и в этой мгле далеко впереди угадывался туман: там катил свои воды все еще не застывший Днепр. Но вот справа показался огонек, похожий на свет подфарника стоявшей в стороне автомашины.

— Село Макушановка. Слышали о таком?

— Нет, не слышал, — признался Иван Григорьевич. — Да я и огней не вижу.

— И не увидите, — сказал Саша. — На ночь села обесточивают.

— А если в селе больница?

— Лампу зажгут. Вон кто-то зажег, — кивнул в сторону крохотного огонька. — С керосином напряженка. Дороже самогона. А вот электричество сукины коты гонят за бугор. Так что наша знаменитая Макушановка опять во мгле. На Украине электричеством заведует одна миниатюрная аферисточка. Она тут хозяйка.

— А чем знаменита Макушановка?

— В ней, дорогой товарищ, родился наш общий друг Миша Спис. Тут у него и предки покоятся… Казацкая глубинка… Кстати, и я отсюда родом.

— Вот теперь понятно, — дружески улыбнулся Иван Григорьевич. — Значит, вы с Мишей самые что ни есть близкие земляки.

— А вы, извините, Иван Григорьевич, откуда будете?

— Я? Я коренной прикордонец. В год моего рождения наше Прикордонное было районным селом.

— А говорят, вы к нам из-за бугра…

— Кто говорит?

— Весь город… После того как вас раздели, только и разговору… Вы теперь человек известный… А за бугром, ну, за океаном, тоже раздевают запросто? Там, конечно, озорничают негры. А у нас тут Власик тот же негр, только белый…

Капитан Дубогрыз внушал доверие. В главной работе, которую полковнику Ковалю предстояло выполнить, он мог стать ценным помощником, и его, не откладывая дела на потом, следовало посвятить в детали операции. Был благоприятный момент пооткровенничать. Но, как всегда, напомнило о себе чувство осторожности. Сколько раз оно спасало от промахов!

… Спасло это чувство, пожалуй, и в самый сложный момент жизни, в тот роковой день, когда его предал член политбюро. В который раз Иван Григорьевич проворачивал в голове ту ситуацию, анализировал каждый свой шаг, спрашивал себя, можно ли было поступить иначе? Можно ли было ничего не предпринимать: а вдруг все обойдется? Он просчитывал ходы, как в процессе игры гроссмейстер просчитывает варианты. Но гроссмейстер может свести игру на ничью, в крайнем случае проиграть. У разведчика ничьих не бывает, а проигрыш — это смерть. Поэтому разведчик играет свою партию, пока бьется сердце.

Да, никогда не забыть тот роковой день…Из посольства он получил сигнал об опасности: услышал по телефону в трех незначительных на первый взгляд предложениях три близких по смыслу слова: «чума», «холера», «ящур». Это означало: немедленно переходите на нелегальное положение. Тогда был сумрачный осенний вечер, небо обложило дождевыми тучами. Субботний день они с Мэри намеревались провести дома: Мэри нездоровилось, ненастная погода вызывала у нее головную боль.

Ничто вроде не предвещало тревогу. Он только что вернулся домой. Свой старенький «форд» припарковал у коттеджа, в гараж загонять не стал. Он и раньше его оставлял под открытым небом. Мэри позвала к телефону:

— Какая-то дама…

Он выслушал даму. Она представилась научным сотрудником института вирусологии, просила встречи для консультации. В ее речи были упомянуты, притом трижды подряд, эти страшные слова. Они были как удар молнии.

Несколько мгновений он оцепенело держал трубку, в трубке слышались короткие гудки. Положил трубку. Дал себе посчитать до десяти. Набрал номер, к которому прибегал в редких случаях. Отозвался знакомый мужской голос. Он знал, кто это. Спросил, стоит ли ему давать консультацию какой-то научной сотруднице института вирусологии. Мужчина ответил, что если речь будет касаться таких вирусов, как чума, холера и ящур, то обязательно стоит, проблема заслуживает внимания, поэтому переносить встречу на более поздний срок нельзя.